Форум » Библиотека-6 » "Грэйс, или Всего лишь портрет", G, драма, макси, СС\н.ж.п. (продолжение от 23.07.06) » Ответить
"Грэйс, или Всего лишь портрет", G, драма, макси, СС\н.ж.п. (продолжение от 23.07.06)
Королева Юга: Название: «Грэйс, или Всего лишь портрет». Автор: Королева Юга. Бета: Algine. Жанр: drama Рейтинг: G Pairing: SS\н.ж.п. Дисклаймер: все права принадлежат Сами-знаете-кому. Саммари: Он сказал: «Ты всего лишь портрет». И сильно ошибся. Статус: закончен, но только на бумаге.
Ответов - 42, стр:
1 2 All
Королева Юга: Итак, фик закончен. К сожалению, сейчас я не могу выложить все главы сразу - конец будет позже (возможно, ожидание растянется на 2-3 дня, но, поверьте, не дольше). Конечно, я могла бы выложить фик потом весь целиком, но мне уже самой не терпится поставить точку в этой истории. Так что...
Королева Юга: Часть первая. Глава первая. - Эй, - шёпотом. – Ты чего? Вскочил. Озирается. И рукавом по лицу – быстро так. Да уж, не дай Мерлин, увидят – какой удар по самолюбию. - К-кто? – выхватил палочку. – Кто здесь? Оглянулся. Резко. Мантия взметнулась – красота! - У-у меня палочка есть! – голос дрожит. Но взгляд суровый. Снова озирается. Пусто! - Люмос забыл… - приглушённое хихиканье. – Глупенький. - Ты…ты где?! Разворот. Палочка смотрит в темноту. И пустоту. И никого-то здесь нет! -Лю-люмос! Ой, не горит! Ха-ха… Палочкой трясёт. Не работает. - ЛЮМОС! Ой-ёй, тише! Тише! Старушка Ляпсус проснётся! Пучок света тускло разрезает тени коридора. Нет, спит. Даже похрапывает. Ууу, ведьма старая. - Я знаю, что ты тут! Да где ж мне ещё-то быть? Уже сто лет как тут. Или двести… Ляпсус знает. Она вообще всё знает. - Выходи! А то я… Запнулся. Хи-хи…Глупый! - Дурачок, повернись! - А…Ааа…- палочка гулко ткнулась в твёрдое. Молчит. А что тут скажешь? Но молчит выразительно. Удивительно молчит. Одна бровь вверх. Ме-е-едленно. Словно раздумывает ползти - не ползти. Ну вот. Теперь даже разочарован. Вторая бровь тоже чуть-чуть. Вот точно морщинка будет. Но это потом – лет через… - Ты…кхм… - а смотрит насмешливо-презрительно. Так даже Ляпсус не умеет. А вообще, неловко ему. Нервничает. Пальцы такие длинные. Палочку теребит. Да уж, неприятно. - Ты, - снова запнулся. Как-то, вроде, и смешно ему. Испугался сначала. А кого пугаться-то? Некого, я ведь… - Всего лишь портрет. Выдавил, наконец. - Палочку отодвинь – дырку прожжёшь, - я вот так смотреть не умею. Зато вот так – сердито – могу. Сердито и весело. Отодвинул. Теперь разглядывает. Скептически. Каждый миллиметр. Ну точно приговор читать собрался. - Мазня, - вынес вердикт. И точно - приговор. - Я, может, и мазня. Но пропорциональная. Не то что некоторые носы. Хмыкает. Убрал прядь за ухо. Фи, волосы как у девчонки. Только немытые. - Ты чего делал в моём коридоре? Вот ещё руки в бока упру. Да, вот так. И брови насуплю. Они у меня не ползают, но суплятся хорошо. Вот теперь я грозная. - А, ну тогда вы, должно быть, Грэйс Миллер, - тянет гласные в имени. Но то, что знает, – приятно. - Да уж, нетрудно было догадаться. Ты-то кто, несчастный сопливый ребёнок? ОЙ! Чё сказала-то? Зачем побледнел? Почему руки дрожат? Убьёт?! И губы в полоску – бледную дрожащую полоску. Точно убьёт. Исполосует на такие же полоски. Красивые цветные полоски. Ааа… Отвернулся. Руками себя обхватил. Плечи напряглись. - Теперь всем расскажешь, да? – тихо так. Не оборачиваясь. Жалко его. Маленький такой. И хрупкий. Тронешь – ветром развеет. - Грэйс Миллер не сплетница!!! Я вот тоже отвернусь. И губы надую. И голову опущу. - Эй! Только не плачь! Ага! Уже паникует! - Тебе-то что? Оскорбил девушку… И всхлипнуть так - несчастно. - Ой, да прекрати! Вот, между прочим, минуту назад были на «вы» А стоило «расклеиться» - всё. Вежливость растаяла, как снег в конце февраля. Поворачиваюсь. Думал, я плачу? А вот и нет. Сердито набирает в грудь воздух. Передумал. Шумно выдыхает. - Ненавижу, когда девчонки начинают плакать, - скрестил на груди руки. И брови тоже скрестил. Эх, умеют же люди… - А я вот ненавижу, когда сидят тут всякие. Мешкаю, но всё же добавляю: - И рыдают. Собрался весь. Сжался. Приготовился. На петуха похож – волосы торчат, как чёрные перья, смотрит зло. Ну точно клюнет! - Это – не твоё дело. Ух! Как прошипел! Мастер! - Ты рыдаешь в моём коридоре, значит, и дело моё, - тоже скрещиваю на груди руки. И подбородок ещё задеру. О как. Ну вот. Опять отвернулся. - Ну я так не играю. Пришёл. Порыдал. Разбудил. А теперь рассказывать не хочет. Ком…кам…эх, сейчас…компенсируй! Да, вот, точно. Компенсируй мне моральный ущерб. Молчит. - Небось, из-за девчонки? Да? Фыркнул и усмехнулся. Не угадала. - Тебя это не касается. Ах так! - Ну вот и не стой тогда в моём коридоре! Сверлим друг друга взглядами. Он вредный, и я вредная. Кто кого перевредничает? - Грэйс Тореадора Миллер! Кажется, никто и никого… - Что это?! Подпрыгнул от неожиданности. Палочку сразу выхватил. Глаза бегают. Трусишка ты, парень. - Грэйс Тореадора Миллер! Идёт. Старая кочерга. - Ночь добрая, тётушка Кламзея! - Я вам, сударыня, сейчас нарисую добрую ночку! Лорнет в руке дрожит. В этой большой и замечательно полной руке. Точно кричать будет. - Что это вы, милочка, изволили здесь в два часа ночи посиделки устраивать?! Высокая полная дама грозно ступила на край картины. Красивое кремовое платье с расшитым корсетом и пышной юбкой туго обхватывало её белое плотное тело. Толстые, бесстыдно оголённые плечи величественно расправлены. Девушка в огромной соломенной шляпке – хозяйка зелёного пейзажа – грустно вздохнула и, опустив голову, шмыгнула носом. Тугие рыжие косички виновато поникли. - Простите нас, тё-ё-ё-ётушка Кламзея, - жалостливо протянула бесстыдница и подмигнула стоящему в стороне парнишке. Тот вздрогнул и нахмурился. - Вы, дорогая моя, соображаете, какие краски сейчас на дворе? Уж ночь, и всё темно! В такое время все порядочные портреты спят! - Простите меня, беспорядочную, - снова шмыгнула носом девчонка. - А вы, молодой человек? Что вы здесь делаете? – грозная дама медленно развернулась в сторону растерянно хлопающего глазами паренька. – Вы не находите, что это слишком позднее время для визитов? Она строго сверлила его взглядом через стёклышки золотого лорнета, и на неестественно бледных щеках мальчишки выступили алые пятна. - Извините, мэм, - тихо прошептал он и тоже опустил голову. Ещё раз окинув сердитым взглядом с ног до головы ночных нарушителей спокойствия, дама в кремовом платье удовлетворённо кивнула и вынесла вердикт: - Быстро спать. Оба. И резко развернувшись, величественно выплыла за край рамы. - Ну вот, завтра будет занудствовать, - девчонка привычно сдвинула соломенную шляпку назад и весело взглянула на совершенно растерянного паренька. – Ну что стоишь, пень пнём? Иди спать – не слышал, что ли? - Ну и пойду, - буркнул он, пряча волшебную палочку в широкий рукав. Потом он аккуратно отряхнул мантию, поправил растрепавшиеся волосы, переложил палочку в другой рукав, зачем-то достал носовой платок… Девочка же внимательно наблюдала за всеми этими манипуляциями, чуть склонив голову набок. - Как тебя зовут? – вдруг спросила она. Смотрит так... Как будто насквозь видит. - Северус, - наконец, отвечает. И так неохотно, будто я домашку по зельям спросила. - Дурацкое имя. Шипящее и свистящее. Жду. Молчит. - Мне оно тоже не нравится, - признаётся и отводит взгляд. - Ты это…при… - Грэйс Тореадора Миллер! Вот сирена! Не спится ей… - Ой, я уже пойду! Встрепенулся. Ага! Испугался старую Клямзу! Так-то. - Ну-ну, спокойной ночи. Стою и смотрю ему вслед. Сейчас обернётся. На банку малярной спорим – обернётся! - Приходи ещё! – шёпотом кричу ему вслед. - Ладно, - тихо доносится из-за поворота. Не обернулся. Эх… - Грэйс Тореадора Миллер! - Да сплю я! Сплю!
Королева Юга: Глава вторая. Из дневника Северуса Снейпа: "…тельно интересно. Как ни странно, мы ничего о них не знаем. Да, волшебники научились создавать краски, оживляющие изображения, но до сих пор не известно, как они думают, чувствуют, существуют, в конце концов! Но меня больше интересует, есть ли разница между портретами одного и того же человека, написанными разными людьми? Передаёт ли художник своему рисунку какие-то черты характера, которые он видит в позирующем? И оживают ли портреты, написанные не с натуры? Это ещё далеко не все вопросы, на которые современная магическая наука не может дать ответы. Чем не тема для исследования? Замечательно, завтра же подойду к профессору Токкету. Объект для проведения исследований в наличии. Осталось толь…" - А это тебе зачем? - Ты не знаешь, зачем нужны книги? Вот нахал. - Не гни так бровь – сломаешь. Фыркает и продолжает вытаскивать из рюкзака учебники. - Слушай, а зачем так много? - Я делаю проект. Мда… - А почему ты не сделаешь его у себя в гостиной? Вздрогнул. Замер на секунду. Быстро начал листать страницы книги. Очень сосредоточен. Что-то тут нечисто… - Эй, Северус! Снова замер. Закрыл книгу. Убрал прядь волос за ухо. Вздохнул. - Мне там мешают. - Кто? – ничего не понимаю. - Все. Кхм… - Глупости. Просто скажи, что ты занят, и оставят в покое. Мотает головой. - Может, я чего-то не понимаю? – чувствую себя полной дурой. - Да, а я не собираюсь тебе объяснять. Снова вернулся к своим книгам. Вот дурень. Может, я помогу чем. Хотя, вряд ли, конечно. Но ведь любопытно же… - Хорошо. Предположим, что в гостиной тебе не сидится, потому что там все ходят мимо, лезут под локоть, шушукаются, отвлекают. Это я ещё могу понять. Но почему здесь? - Я думал, что здесь мне не будут мешать. И взгляд такой послал выразительный. Ладно, ладно. Молчу. Нет, ну не могу я молчать, когда тут такое! - И всё-таки. Почему ты сидишь на полу? Или вас ещё не учили стулья лепить? - Лепить - не учили, - отвечает себе под нос. Даже от книги не оторвался. - Ну, преобразовывать то есть. Нас на пятом учили. Я вот даже помню. - Я в этом не силён. - А в чём силён? – не унимаюсь. - Слушай, оставь меня в покое, а? – раздражённо захлопывает книгу. Теперь прожигает во мне дырку. - И не надо на меня так смотреть – уже краска трескается, - недовольно оглядываюсь кругом. - Иди к своим цветам, - буркнул и опять в книгу. - И пойду! Разворачиваюсь и ухожу в глубь. К цветам. Лютики, между прочим. Полевые. Обыкновенные. - А у тебя нет таких лютиков, - с остервенением обдираю тусклый цветочек. Фыркает и продолжает читать. Вздыхаю. Скуууууучно. Что бы такое ему сказать, чтобы он про книги забыл?...Ммм… - Ляпсус про тебя вчера спрашивала. - Кто? – удивлённо моргает. - Ну, тётушка Кламзея. Ну, помнишь, толстая такая? С огромной причёской. У неё ещё руки такие – как тесто. - Почему как тесто? – хлопает глазами. - Ну, они у неё мягкие такие и белые-белые! Ну, помнишь? – в отчаянии закатываю глаза. - Да помню я. Просто… - Что? - Ладно, ничего. Так что она спрашивала? - Что ты здесь делал, когда цвет стал чёрным. - В смысле? – хмурит брови. - Ну, когда ночь, то есть. Как ребёнок, в самом деле! - Ааа…так бы и сказала. И умолк. Молчим. Нет. Я так не могу: - Ты знаешь, что я ей сказала? Упираю руки в бока. - Что?! Так-так, испугался, голубчик. - Ни-че-го! Бееееее, - показываю язык и отворачиваюсь. Хмыкает. Потом как-то замявшись: - Спасибо… И тихо добавляет: - Грэйс. И тут во мне что-то звякнуло.
Королева Юга: Глава третья. Забытое рождество. Из дневника Северуса Снейпа: "…вом, это ничего не доказывает. Удивительно то, что с изображением могут происходить метаморфозы, т.е. она может заплакать. Ведь художник это не предусматривал, т.е. слёз не рисовал. Но, скажем, сменить причёску (расплести свои дурацкие косички) она не может. Я не понимаю, по каким законам оживляется изображение. Нужно будет попробовать поговорить с другими картинами. И ещё основы красок – нужно посмотреть. Токкет сказал, тема замечательна. Чуть не забыл – химические свойства. Нужно изучить. Так мало времени! Скоро экзамены. Мерлин, только бы вызовов не бы…" - Не читай, пожалуйста. Сегодня она ведёт себя как-то странно. Хотя, она вообще странная. Но сегодня особенно. - Что хочу, то и делаю. Коридор общий. Бросаю рюкзак на пол и устраиваюсь у стены. Будет она мне ещё указывать… - Коридор мой! Упрямо выпячивает подбородок. Вредина. - Чем докажешь? - Я тут висю, - топает ногой. Кхм…не поспоришь. - Нет, вешу…или всё-таки висю...а может, висну? Задумчиво накручивает на палец кончик косички. - Зависаешь, - предлагаю свой вариант и расстегиваю рюкзак. Прыскает от смеха и садится на траву. - Ладно, я не буду читать, - отодвигаю рюкзак в сторону. – О чём бы ты хотела поговорить? - Фи, как всё официа-а-а-ально, - тянет она. Начинает раздражать. - Расскажи мне что-нибудь. Аккуратно расправляет складочки на юбке платья. Слишком сосредоточена. - Что? - Ну я не знаю… Расскажи, что ты читаешь. - Это арифмантика. Тебе такое неинтересно. - Ну уж, конечно. Куда мне - кляксе недописанной… - бубнит себе под нос. Веснушчатый и курносый. Ненавижу веснушки. - Слушай, да что с тобой такое? В самом деле, надоела уже! Зануда. - Ничего. Отворачивается, поджав губы. Ну и пожалуйста. Достаю учебник по зельям и открываю двести восьмую страницу. Делаю вид, что читаю. Хотя, конечно, наблюдаю за Грэйс. И что с ней случилось? - Я пропустила Рождество. - Что? – не понял я. - Оно приходило, а я не знала. Говорит очень тихо. Уголки губ опущены. Даже косички не топорщатся. - В следующем году Рождество тоже будет, - замечаю как бы между прочим. - Такого – не будет. - Разве оно не одинаковое каждый год? – честно говоря, никогда об этом не задумывался. - Нет, конечно! – она вскакивает, отряхивая платье от налипших травинок. – Неужели ты не понимаешь?! В прошлом году оно было сахарным, в поза… - Почему сахарным? – чувствую себя полным идиотом. Она что, специально это делает? - Ну как же! – начинает бегать по лужайке, нервно заламывая руки. – Вспомни. Была метель. И снег так вот: фью – фью! И вверх! И вверх! А потом кружится! – запрокидывает голову и начинает кружиться. Юбка надувается колоколом. – И снежинки мелкие-мелкие! И деревья, словно леденцы в кокосовой крошке! И поле для квиддича, как пирог в сахарной пудре! Ну, помнишь?! - Нет, не помню, - чушь какая-то. - А позапрошлое было стеклянным! Смотрит с отчаянием. Ну, не помню я! Не помню! - Тогда всё растаяло, а потом замёрзло. И сосульки гроздьями налипли. И скользко-скользко! Ну, неужели не помнишь…- вздыхает и снова садится на траву. Качаю головой. - Тут вокруг лето, - обводит рукой свой пейзаж. – Поэтому я так люблю Рождество. У меня тут не видно. Но у Ляпсус прямо напротив окно. Она разрешает. А дядюшка Фредерик приносит черешню. Представляешь, его жена написала. А он черешню очень любит. Вот она целое блюдо ему и нарисовала. И не кончается. Никогда-никогда! Жаль, я папе не сказала, что черешню люблю. Как-то не подумала, что всё так выйдет. А у дядюшки Фредерика она красная-красная! И плотная такая. Прокусишь, и сок на язык! – зажмурилась, вспоминая. И мне стало её жалко. Очень-очень. Грэйс заплакала. - Я забыла. Я про него совсем забыла… - шепчет, размазывая по щекам слёзы. Я стою перед ней, как дурак, и не знаю, что сказать. Это ужасно, когда плачет девчонка. Но она нарисованная девчонка. И это в сто раз ужаснее. Я даже не могу дать ей платок и глупо комкаю его в руках. И тут меня осеняет: - Грэйс, я ведь тоже его пропустил. Кажется, я и сам удивлён не меньше её. - Сюда редко ходят. Почти никогда. Им всем, - сморкается и кивает куда-то в бок. – Уже всё равно. Некоторые лет по триста тут висят. Подумаешь, Рождество – такой же день, как и тысячи других. Краски от этого не изменятся. К Ляпсус по праздникам приходит такой господин в цилиндре. У него ещё тросточка … - сморкается. – Тоненькая. Он и рассказывает, что Рождество. И цветы ей дарит. Не лютики, конечно…А вот теперь его всё нет и нет. И я не узнала. А сегодня не выдержала – сбегала в соседний коридор. Оказалось, уже семь дней прошло. Целую неделю назад… - всхлипнула. - Ну а ты почему остался без Рождества? Действительно. Интересный вопрос. Почему я не помню? Неделю назад…что же там было неделю назад? В руке кольнуло. Ох, Мерлин, ну конечно! Вспомнилось письмо. «Сегодня вы получите свой главный подарок, мистер Снейп». Значит, в тот день было Рождество… Ненавижу этот праздник. - Эй, ты тут? Щёлкает пальцами. - Тут я, тут. Незаметно поправляю левый рукав мантии. - Ты не ответил. - Я уезжал…кхм…получать подарки. - Ну и как подарки? - Жуть, - честно признался я. Она шмыгает носом и подпирает щёки кулаками: - Эх, бедные мы бедные – безрождественские дети. Я вздыхаю.
Королева Юга: Глава четвёртая. Бедные лютики. Из дневника Северуса Снейпа: «… этого не понимаю. Тема оказалась гораздо сложнее, чем я предполагал. Слишком много вопросов, ответы на которые не может дать никто. Она не нуждается в постоянном приёме пищи, т.е. не испытывает голода или жажды. Но (!!!) есть и пить она может. Тьма задери, по каким законам живут эти кляксы?! Я боюсь, что не справлюсь. Тема не по зубам самому Мерлину. Я знаю, кто может помочь. Но его помощь дорого стоит – слишком. И непомерно дорого для какой-то картины. Но иногда мне кажется, что дело в девчонке. Слишком живая. Слишком отличается от других картин. Да и картина ли она?... Я противоречу сам себе. Плохой признак…». - Ты чего такой сердитый? Участливо заглядываю ему в глаза. В эти кошмарно-чёрные глаза. - Ничего, - грубо и не без злости. Последнее время он всегда такой: отстранённый, злой, ехидный, недовольный. И, как мне кажется, очень несчастный. Как всегда сидит у стены. Руки на груди скрещены. - Ты похож на вопросительный знак. Брови домиком. Взгляд настороженно-недоверчивый. - Такой же горбатый, - рисую пальцем дугу в воздухе. - Замолчи! – резко выпрямился. Руки сжаты в кулаки. Губы – в полоску. Молчу. Ровно две минуты. - Севееееееерус... Ну Севе-е-е-е-е-ерус…- начинаю завывать, расхаживая по поляне. Надолго его не хватает. - Ну что?!!! Вскакивает и злобно сверлит меня взглядом. - Хочешь черешенку? – разжимаю ладонь. На ней маленький багровый шарик. Спелая, сладкая с кислинкой. Невероятно вкусная и сочная. А он так и замер. Стоит, и взгляд такой… Непонятный какой-то. - Ну, чего уставился? – обиженно надуваю губы. – Самая настоящая черешня. - А то, что она нарисованная, тебя не смущает? – левая бровь плавно ползёт вверх. Этак издевательски-иронично. - Ну да, самая настоящая нарисованная черешня! Кажется, таким взглядом смотрят на идиотов. - Эм… кхм… я как-то не подумала, - неловко убираю ягоду в карман. Представляю, что он теперь думает… - Глупо получилось, да? – шмыгаю носом и опускаю взгляд. - Глупо, - соглашается он. И почему-то не улыбается. Вот я бы непременно улыбнулась. Да любой бы улыбнулся. Только не он. - Ну и ладно, - достаю черешню и кладу в рот. – Я – клякса, мне можно делать глупости. Гоняю сладкий шарик за щекой. - Иногда мне кажется, что это не ты напротив меня, а я – напротив тебя. И что это ты здесь нарисованный. И я только руку протяну, а ты на холсте. Гладком, в мелких трещинках. И я пальцем проведу. Но на самом-то деле, всё наоборот. Представляешь? – достаю черешенку изо рта. Теперь она блестит на солнце. Эх, жалко её есть. Раз – и нету ни блестящего красного бока, ни твёрдой косточки внутри. - Я не собираюсь трогать тебя пальцами. Это негигиенично, - усмехается и убирает с лица прядь давно немытых волос. Очень немытых и очень давно. - Вот я картина, да? - Да, - кивает он. - А ты нет. - Логично, - скрещивает на груди руки и прищуривает один глаз. Не догадывается, в какую сторону меня несёт. - А знаешь, почему сейчас я бы ни за что на свете не захотела бы стать человеком? – тоже прищуриваюсь. - Почему? – теперь уже недоумённо. - Видишь эту черешню? - я поднимаю руку, держа красный шарик двумя пальцами. - Ну? - нетерпеливо. - Это самая вкусная черешня на свете. И ты – человек – никогда не сможешь её съесть, – кладу черешню в рот и с наслаждением прокусываю упругую кожицу. Закрыв глаза, проглатываю сок. Не спеша пережёвываю сладкую мякоть. – А вот теперь, когда осталась только косточка…- я вздыхаю и выбрасываю косточку куда-то за раму. – Вот теперь картиной быть ужасно. Сажусь на траву. Прямо на лютики. Бедные, бедные лютики. Молчит. А я продолжаю: - Всё моё существование состоит вот из такой вот чепухи. Отрывков, моментов, когда я счастлива. Но знаешь, в чём весь ужас? Они короткие. И совершенно одинаковые. Ты можешь быть счастлив целый день. Или вообще каждый день. А я – только из-за ягоды, которая вот уже и не ягода… - тоскливо смотрю туда, куда исчезла косточка. – Или из-за Рождества. - Зачем ты… - запинается. Порывисто одёргивает рукав. – Зачем ты говоришь всё это? Смотрит с какой-то болезненной жалостью. И я отворачиваюсь. - Да я не к тому. Жалеть не нужно, - продолжаю спустя какое-то время. – Просто ты всегда такой…такой…такой, как будто ночью нет звёзд, - шумно выдыхаю. Как же тяжело говорить такое. Но ведь и так, как он, тоже нельзя… - И луны тоже нету. И вообще ничего нету! – срываюсь на тихий крик. – Ты пойми, ты всё можешь! Просто подойди к окну, а там снег! Он падает. Тает. Замерзает. А ночью холодно на улице. Щеки и нос так мёрзнут! Я помню! До сих пор помню! А то, что не помню – вспоминаю. Потому что сейчас я не вижу ни снега, ни льда, и щёки не мёрзнут! И никогда не увижу! И руки не будут дрожать от холода! А ты сидишь здесь! Сидишь и ненавидишь. Ты думаешь, я не замечаю?! Ты просто ненавидишь! Ты всех ненавидишь! Даже этот снег, который я не вижу! Да, я плакса. Самая настоящая плакса. А ещё я клякса, и мне всё можно. Даже плакать. Реву, зарывшись лицом в подол юбки. Реву, потому что не понимаю, как можно быть таким. - Грэйс, - тихо и как-то…ну, словно извиняется. – Грэйс, ты…ты пойми... Наверное, сейчас стоит и теребит краешек мантии. Поднимаю голову. Нет – сидит у стены и смотрит в одну точку. - Иногда так бывает, что радоваться нечему. Я понял, что ты имеешь в виду. У меня в руках целая жизнь: мягкая и податливая, как глина. И я могу лепить её, какой захочу. Например, я могу слепить счастье из этой секунды, - он вытягивает ладони и трёт одну о другую. – Ведь мне дано то, что многим даже не снится, - поднимает на меня взгляд. А там жалость. Целое море. Икаю, вытирая слёзы. - А что же делать, если я вылепил не ту фигуру, а кое-кто постарался, и глина застыла? - Что? Что случилось? - смотрю на него и понять не могу. – Ведь так же не бывает. Ты каждый день такой, как будто день последний. Кто-то умер? - Можно я расскажу тебе потом? - Можно, - уныло бросаю я. - Хочешь платок? – протягивает мне мятую тряпочку и ухмыляется. Только теперь почти весело. Но в глубине грустно. В самой глубине этих невозможных глаз. - Дурак, - улыбаюсь и кидаю в него лютиком. И лютик исчезает где-то далеко впереди - там, где кончается моя рама. Бедный нарисованный лютик…
Algine: *очень радуется, что будет продолжение*
Королева Юга: Глава пятая. Они. Из дневника Северуса Снейпа: «…Я даже купил специальные кисти! Ничего не выходит – оно не настоящее. Я пробовал, старался: раз за разом, но…ни-че-го. Столько всяких руководств, и нигде не написано как!!! Чёрт, и зачем взялся?…Но бросать не хочу. Раз уж решил сделать подарок (как бы сентиментально это ни звучало), то уж доведу дело до конца. Вернее, дорисую. До тридцатого совсем мало осталось, только бы успеть. Была у меня идея – обратиться к профессионалу. Потом передумал. Всё-таки, ей будет приятнее, если я сам нари..(последнее предложение жирно зачёркнуто). Вызовов пока не было. Это пугает. С каждым днём я всё больше жалею, что в вязался в эту…». - Ты знаешь, что ты меня обидел? – и жизнерадостно так. Вот ведь какая – не поймёшь. - Ну, предположим, догадываюсь, - пытаюсь улыбнуться. И зачем? Всё равно ведь криво как-то… - Ну, так вот, ты должен теперь э… возместить… этот… ну как его… вечно забываю… - хмурит лоб и дёргает себя за косичку. Рыжую, с медным отливом. Мне кажется, что волосы у неё как проволока. Торчат так на кончиках – похоже. - Ну, это… ну… - размахивает руками. Смешная. - Моральный ущерб, - наконец сжалился я. - Вот, он самый! – хлопает себя по лбу, от чего шляпка съезжает на бок. – А теперь возмещай мне его, – по-деловому упирает руки в бока и выставляет вперёд правую ногу. - И каким же это образом? – усмехаюсь. - Ну, как каким… ну, я не знаю, - садится на траву. – Ой, лютики!!! Лютики убила! – и завизжала так… я аж подскочил. - Да ты чего, в самом деле?! С ума сошла?! – ору не своим голосом. Замолкла. Носом шмыгнула. - Я тут лютики раздавила… представляешь? Целых три… села, а они… в общем, нету больше лютиков… Мерлин, кто из нас больной: она или я? Может, оба? Тру переносицу. - Ничего не понимаю… - Ты знаешь, к нам вчера японец приходил… или китаец… ну, в общем, глазки узенькие такие, весь жёлтый и в тюбетейке, - снова усаживается на траву. На те же «убитые лютики». - Так вот, он рассказывал, что у всего есть душа. Даже у лютиков. - Какой китаец?.. Куда приходил?..- присаживаюсь на своём месте у стены. Голова трещит. - Китаец из коридора на третьем этаже. Приходил к Ляпсус. И вообще, если какой мужик пришёл – это всегда к старушке Клямзе. Закатываю глаза. О да, как будто теперь мне всё понятно!.. - Ну и что? - В общем, Ляпсус, как только к ней кто интересный приходит, собирает у себя весь коридор. Ей хорошо – места много. И сесть по-человечески можно. Концертный зал - не поляна, - грустно вздыхает. – Здорово так было. Он нам столько всего нарассказывал! – улыбается. Счастливо так – до ушей. Умеют же некоторые… - Ну а лютики причём? – спрашиваю я. - А лютики притом, что они, оказывается, тоже живые, - значительно поднимает указательный палец. - Так вот как всё просто! – развожу руками. Дурдом. - Ага, - ёрзает, расправляя платье. Молчим. - Чушь ведь, правда? - Что? – удивлённо поднимаю глаза. А она сидит и смотрит… грустно так. - Эй, Грэйс, ты чего? – не дай Мерлин, опять заревёт. - Да я всё про лютики. Тебя, бурбучатину, рассмешить хотела, - машет рукой и отворачивается. - Кого-кого рассмешить хотела? – невольно подаюсь вперёд. - Ну, ты всегда бурчишь… бурбучатина… - кисло улыбается. А мне вдруг почему-то представился бурчащий бобёр. Тихо смеюсь. - Ты что с ней делаешь?! Как ты её несчастную выкручиваешь?! Ну что она за человек та… кхм… картина такая?! Я аж поперхнулся. - Кого выкручиваю? – на всякий случай оглянулся по сторонам. Может, тут ещё кто есть? Только картины. Странно… - Да улыбку свою! – брови насупила и смотрит так грозно. Если бы не эти косички… - Что ты с ней творишь?! Тебе её не жалко?! И так скривил, и туда изогнул… разве что, наизнанку не вывернул! – сердито поправляет сползшую на лоб шляпку. - Не нравится – не смотри, - умеет же она всё портить. С досады открываю учебник по зельям. Ровно на трёхсотой. Яды. Вот-вот. - У тебя голова отвалится, если ты улыбнёшься по-человечески? Ну что это за оскал умирающего не своей смертью? - делает жуткую гримасу. Я что, правда, так улыбаюсь?! С ужасом созерцаю её перекошенное личико. Ой, Мерлин, лучше я вообще улыбаться не буду. - Ты смотри, тут всё просто. Берёшь улыбку за кончики и растя-а-а-а-а-агиваешь, - растягивает губы пальцами. Здорово у неё получается – широко и весело. И вот… нет, ну пальцами как-то неэстетично. - Эй, попробуй! - Не буду, - фыркаю и возвращаюсь к ядам. - Ну и беееееееееее, - высовывает язык. Не могу – утыкаюсь лбом в книгу и хохочу. - Ты невозможна. - А у меня тридцатого день рождения. - Что? – удивлённо хлопаю глазами. - Ага, оно самое - довольно улыбается. Ещё бы – огорошила по самое некуда. - Кхм… - прочищаю горло. Смотрю вопросительно. И ещё бровь вот так. Язык показывать не умею, но бровь изогнуть – святое. - Ты приходи, я тут буду, - перебирает свои цветочки. И вдруг голову поднимает. И смотрит. Почти умоляюще. - Конечно, приду! – слова вылетели прежде, чем я успел подумать. Не в моих правилах. Чёрт, и что я ей подарю? Что можно подарить нарисованной девчонке?! - Приходи вечером, - довольно улыбается, перекладывая сорванные лютики из одной кучки в другую. Я в замешательстве. - А китаец этот… вы правда собираетесь? – чушь несу. Лишь бы что-нибудь сказать. - Ага. Ляпсус же певица. Знаешь, эти, которые рот ка-а-а-ак откроют, а потом ка-а-а-а-ак заорут… - Оперные, что ли? – помогаю я. - Ага, - усердно кивает. И косички: вверх-вниз, вверх-вниз… - Говорят, - оглядывается по сторонам и наклоняется вперёд, - в неё был влюблён один очень известный художник. А она его не любила. Он её нарисовал и отравился. Только тсссссс, - прикладывает палец к губам и снова оглядывается. - Так вот. Он её нарисовал в пустом концертном зале. Она там вся такая расфуфыренная сидит и через свои стекляшки эти на сцену смотрит, - корчит рожу. Завидует она этой Ляпсус – сразу видно. «Концертный зал - не поляна…» - вот уж действительно. - И когда к ней дядька какой придёт, мы все собираемся. Иногда нас ещё дядюшка Фредерик к себе приглашает. У него на картине рояль. Он так играет, - мечтательно вздыхает. – А ещё черешня… - снова вздыхает и прикусывает нижнюю губу. И тут я задаю вопрос, который меня уже давным-давно мучает. - Грэйс, почему вы такие? - То есть? – удивлённо моргает. - Вы ведь не обыкновенные картины. Почему вы висите здесь – в этом старом заброшенном коридоре? Почему не со всеми? И вы же… вы слишком живые. Она мрачнеет и отводит взгляд. - Потому что… - запинается. – Мы… Северус, - поднимает взгляд. Я каменею. Ледяной. И мёртвый. – Здесь каждый за что-то расплачивается. Этот коридор, эти холсты, эти краски – вот ад, в котором мы живём. Вечный ад. Пёстрый, размалёванный и от того ужасный. Есть картины, а есть мы. Те, кому есть за что платить. Ужас. Сковывает до самого тёплого, что есть внутри. - Что? Что вы сделали? – тихо шепчу. Губы еле шевелятся. - Неважно. И не надо об этом думать, - улыбается. Но… нарисованно. - Есть вещи… это больно… не хочу, - подбородок у неё дрожит. А у меня ноги. - Я пойду, - поднимаю свой рюкзак и отворачиваюсь. Страшно. - Ты не бойся, - слышу я её голос. Тихий и безжизненный какой-то. – Я всё расскажу. Это сначала так страшно, потом привыкаешь. Бывает хуже… я надеюсь. Дальше я не слушаю – заворачиваю за угол. Всё бы отдал, что бы узнать – как. Чтобы никогда этого не сделать. Чтобы не стать таким, как они.
Королева Юга: Глава шестая. Из дневника Северуса Снейпа:«Мерлин, так волнуюсь, что руки дрожат. У меня получилось. Я не знаю, не знаю, как я это сделал. Просто, вдруг раз! И оно…как настоящая. Она как настоящая. Сколько попыток, я уже отчаялся получить результат. И вот…не знаю, как получилось. Я был так, так…так взбешён, мне так хотелось…да, чёрт возьми, мне хотелось убить их. Каждого. И нет ещё такого проклятья, в которое могла бы воплотиться моя месть. Если бы ни директор…Я мог не сдержаться. И…мне, мне даже представить страшно, что я мог снова это сделать… хотя… …не думаю, что жалел бы так же сильно, как тогда…Этот ублюдок заслуживает смерти. Другое дело, что не ценой моей свободы. Впрочем, когда-нибудь он все своё получат. Есть вещи, которые страшнее смерти. Я знаю – видел. *последний абзац жирно перечёркнут* Мерлин, в кого я превращаюсь?…эти вызовы…всё они…». - Грэйс! Грэйс, послушай, я… уф… тут так случилось, - замолкает. В глазах сожаление. Брови сошлись на переносице. Надломлено как-то. И правда сожалеет. Искренне. - Да я и не ждала особо, - равнодушно терзаю очередной лютик. Иногда мне их так жалко – лютики эти. Прям козлы отпущения какие-то… - Грэйс, я не специально, - вытирает рукавом мантии выступивший на лбу пот. Дышит тяжело. Бежал что ли? - Понимаешь, я хотел придти пораньше, но… - Но пришёл в два часа ночи, - заканчиваю я за него и принимаюсь за новый лютик. Отодрать лепесточки, накрутить на палец стебелёк… Господи, я его убью сейчас. Не знаю как, но убью. Я целый день!!! Целый день его ждала, а он… - Я не виноват, меня не пускали! – оправдывайся, оправдывайся… - Не кричи, все уже спят! – бросаю через плечо. И подбородок вверх. Высокомерно, но так ему и надо. - Понимаешь, мадам Помфри… да ты просто не представляешь, что это такое! Она меня в постели хотела на неделю оставить. Еле вырвался! И то ещё скандал будет. Ты бы видела, чего мне стоило удрать оттуда! И вообще, с днём Рождения, - тихо заканчивает он свою бурную речь. Ну-ну, вспомнил таки… - День Рождения? – удивлённо приподнимаю брови. По одной не умею, а две сразу – пожалуйста. - Не понимаю, о чём это ты? – хлопаю глазами. - Я… я… не знал, что тебе подарить, - пропустил всё мимо ушей. Видно, волнуется очень. С чего бы? - И… И… в общем, это… тут... я лучше, покажу. Подожди минутку. Вытаскивает из рукава палочку. Руки дрожат. Бледный весь. На щеках румянец. Нездоровый какой-то, лихорадочный. Не нравится мне всё это. Палочку на стену направил. Заклинание произнёс. Первый раз такое слышу. Ое-ёй… - Ты чего это делаешь? – забываю про свою обиду и наклоняюсь вперёд. Ну вот, не видно… - Сейчас. Сейчас ты всё увидишь, - сбоку откуда-то. А ещё мне кажется, что он улыбается. Точно улыбается. Жаль, не вижу. Какой-то шорох. Бумага? Определённо, с чего-то снимают бумагу… Так, я уже тоже волнуюсь. Ну что он там так долго?! - Всё, - отходит в сторону, и я снова его вижу. Вах… так… так… смущённо немного, всё ещё кривовато, но… но так живо, по-настоящему. А я пялюсь на него, как дура. Если это и есть подарок, то он самый лучший на свете. Улыбка. Он улыбается. - Ну, смотри же! – нетерпеливо смахивает со лба капли пота. – Давай! - Чего смотреть-то? – не понимаю я. На всякий случай оглядываюсь. Лютики, поляна, лес, солнышко, коридор, он. Ничего не понимаю… - Справа! – даже ногой притопнул - так волнуется. - Да нет тут ниче… ой, а это ещё что такое? – обалдело изучаю пространство стены. Что-то новенькое. Кидаю на него вопросительный взгляд. Кивает и снова улыбается. Ну ладно. - Я сейчас, - бросаю мимоходом и, разбежавшись, впитываюсь в камень. Я редко перемещаюсь. Боюсь. Не самих перемещений, а… не важно, в общем. Но боюсь. Холодно так. Стены-то вековые. Каждую трещинку на себе чувствуешь, каждый выступ. До холста пробирает. - А… э… мм… - слова застряли в горле. Не могу вдохнуть. Я стою на закрытой веранде. За окном метель. Огромные снежные сугробы. Чуть-чуть расплываются, но искрятся… искрятся на солнце. Глаза слепит. Огромные белые хлопья падают с неба. Слишком большие. Даже неба не видно. Но так тепло… Стул кривой. Пропорция не соблюдена. И скатерть кое-как. А тень падает неправильно. Но так прекрасно. Так волшебно неумело. Господи… Я закрываю лицо руками и опускаюсь на пол. Внутри всё дрожит от счастья. И я чувствую, что если не выпущу его наружу, то взорвусь. Взорвусь оглушительным фонтаном красок. Взорвусь и испорчу, залью всё волшебство яркими пятнами. Да, волшебно. По-настоящему волшебно. От самого сердца. И нежно… так нежно… - Грэйс! Из водоворота красок меня вырывает его взволнованный шёпот. Я поднимаю голову и убираю от лица руки. Пальцы мокрые от слёз. Я плачу. Они бегут сами. Начинаю вытирать, но бесполезно… их так много, что я ничего не вижу, кроме его лица – расплывчатого бледного пятна. - Грэйс! – восклицает он с каким-то тихим отчаянием. Он подходит ближе, опираясь руками о раму. Теперь я вижу его глаза. Воспалённые, немного сонные… и очень растерянные. А ещё боль… странная… разочарованная. Всхлипываю и утыкаюсь в подол. Не могу на него смотреть. Не могу. - Я сниму её. Я сейчас же её сниму. Порву, уничтожу, сожгу. Она ужасна. Уродлива. Грубая клякса. Я… так глупо было повесить… думать, что я смогу… слишком тонко. Слишком сложно. Думал, что всё могу… я сниму её… Грэйс, я попрошу… у меня есть знакомый художник… он нарисует, что захочешь… только не плачь, Грэйс, я прошу… только не плачь… - губы дрожат. Пальцы вцепились в раму. Даже костяшки побелели. И глаза предательски блестят. Я глупо сморкаюсь и улыбаюсь сквозь слёзы. - Она чудесна, Северус. Она чудесна, - тихо повторяю я, пока рыдания не накатывают новой волной. Не могу успокоиться. Внутри всё рвётся. Это невозможно. Невозможно. Такого не бывает. - Я старался… - улыбается, но улыбка дрожит, и он прикусывает губу. Я прижимаюсь к самой границе. Протягиваю руку туда, где кончается моя пёстрая тюрьма… и почти касаюсь его щеки… почти, но нет - граница невидима, но вечна. А он чуть касается пальцами холста. Я закрываю глаза, пытаясь представить, как это… чувствовать прикосновения его пальцев. - Посмотри на стол, - шепчет он. - Я вижу, - тихо отвечаю я. Огромное блюдо. И черешня. Крупная и красная. Кроваво-красная.
Королева Юга: Глава седьмая. Из дневника Северуса Снейпа: «…ропит с докладом. Боюсь, мне придётся отказаться. Совсем. Сначала это было просто интересно. Теперь же…Меня пугает то, что я вижу под слоем краски. Они не картины. Она не картина. Человек. Живой человек, погребённый среди маслянистых лютиков и вечнозелёной травы. Замурована. Это темница. Клетка. Но как? Когда я смотрю на неё, мне кажется, что внутри как будто звенит всё. Я чувствую, что наша встреча не случайна. Знак? Тогда я должен узн…*клякса* Вчера пришло письмо от Люциуса. Через месяц у него в поместье. Почему предупреждают так задолго? И это собрание…На общее собрание меня вызывали лишь однажды – тогда, впервые. Обычно Вол…*жирно зачёркнуто* Лорд присылает список или вызывает сразу к себе. Там что-то будет. По-моему, я стал излишне подозрительным». - Ты должна рассказать мне. - Нет, - как отрезала. - Грэйс, это важно, - с нажимом продолжаю я. - Нет. Губы плотно сжаты. Взгляд твёрд. И пуст, как ни странно. Будто наглухо закрылась. Прости, Грэйс. Я чувствую, каково тебе. Но… - Мне важно знать это. - Зачем?! – вдруг вскакивает. Кулачки плотно сжаты. Рыжая прядь выбилась и падает прямо на курносый нос. - Ты, - фыркает, пытаясь сдуть волосы. – Не, - снова фыркает. – Понимаешь! – с остервенением заправляет надоедливую прядь под шляпку. - Так объясни мне!!!! – сам не заметил, как сорвался на крик. - Грэйс, - продолжаю, чуть успокоившись. – У меня такое чувство, что мне придётся с этим столкнуться. Коряво как-то. Ну а как ещё-то сказать? Чувства – в слова… Я никогда не был силён в трансфигурации. - Значит, понять хочешь? – нехорошо прищурила левый глаз. – Понять… Хмыкнула. Что-то мне не по себе. - Так пойми же, что для вас, для людей, мир красок - глухой лес! Она стоит совсем близко, к… к границе, что ли? Не знаю, как назвать то пространство, что разделяет нас. Но у неё глаза сверкают. Я так и вижу, что там, внутри, всё полыхает. Почему, Грэйс? Зачем ты так бережёшь свой секрет?.. - Ты не поймёшь. Никогда не поймёшь. Ты просишь объяснить, но как? Как мне передать словами, каково это в один чудесный день проснуться на картине?! Как объяснить, что чувствуешь, ощущая себя всего лишь краской?!!! О! Я придумала! – злая улыбка. – Просто стань картиной! Стукнись об раму, когда будешь мерить шагами свой холст, полюбуйся пару дней вечным солнцем, понюхай цветочки, которые из года в день всё такие же жёлтенькие и душистые, поваляйся на вечной травке… и, может, тогда ты, наконец, поймёшь, что картинам не нравится говорить о картинах!!!! Молчим. - Что с тобой сегодня? – не выдерживаю я наконец. Вздыхает и виновато опускает глаза. - Лето скоро. Уедешь. Не могу её понять. То кричит, то улыбается, то плачет, то хохочет. Не успеваю за ней. Стянула шляпу и положила её на стол. И правда, неуместно как-то. Там зима за окном, а она в шляпке. Соломенной. С ленточкой… розовой такая … ненавижу розовый. Легкомысленный цвет. Беспечный, наивный. Как и Грэйс. Смотрю в окно. Не поверите, сколько гордости, когда смотришь в окно, которое сам нарисовал. Прям так и распирает. Ведь снежинки-то падают. Прям как настоящие. Только большие уж очень - как хлопья, только не совсем. Боялся перестараться, называется. А вообще красиво получилось. Такой снег и летом не растает. Лето… совсем скоро. Чуть больше месяца осталось. А потом… Мерлин, а потом-то что? Экзамены. Дурацкие парадные мантии и колпаки с кисточками. Диплом в красной обложке. Выпускной. Шум, головная боль, целующиеся парочки и счастливые лица сокурсников. Что-то ещё. Забыл? Забыл. Забыл… Лето… Столько планов, надежд… Университет, факультет наук о материалах и зелья, зелья, зелья. Что же забыл? Ведь вертится – чуть-чуть и схватишь! Но что же… Нет, Лорд не то, да и это тоже… что же забыл?.. вот лето кончится, опять в Хогва… вот!!! Если бы Северус имел представление о таких физических явлениях, как ток и проводимость, он, несомненно, сравнил бы шарахнувшую его мысль с разрядом тока, а всего себя – с огромным бруском железа – настолько быстро понимание и осознание этой случайной мысли растеклось по венам, приводя в лихорадочно-возбужденное состояние каждую клеточку. Нет, я, конечно, хотел… да что там, я мечтал! Уехать, вырваться, забыть! Оставить Поттера, Блэка - там, позади, в отвратительных воспоминаниях о школьной жизни. Так и будет, только вот… ведь и ещё кое-что придётся бросить навсегда. Холодно. Здесь очень холодно. Кутаюсь в мантию. Воздух вокруг вдруг стал ледяным и колючим. Будто я стою там – за нарисованным окном… совсем один посреди белой, засыпанной снегом равнины. Ведь так и есть. Так будет. Совсем один. - Эй, с тобой всё в порядке? Ну, разве можно так смотреть? Так виновато. И так печально… Грэйс, мне так жаль. - Это ничего, что три месяца, - улыбается, а улыбка вся подрагивает. – Ведь потом опять приедешь. Что?! - Ведь приедешь? – с надеждой и так… умоляюще, что ли. Должно быть, моя растерянность отразилась на лице. Не знаю, что сказать. - Ну, сколько осталось? Год? Два? Она опять так близко. Ещё бледнее в свете зимнего утра. И снег за её головой. Там, в окне. Снежинка за снежинкой. И кажется, будто они тают, оседая на её волосах. Таких рыжих, ярких, тёплых… как и вся она. Грэйс. - Ну что же ты молчишь? – опирается руками на раму, силясь наклониться – вот ещё чуть-чуть и перегнётся, но нет – оно держит, не отпускает, вцепилось. Равнодушное, холодное, пустое… полотно, холст. Вдруг накатывает отвращение. К себе, к этому уродливому рисунку, который я создал. Который тоже держит её. Ещё одна клетка. Новая тюрьма. Неумелая, размазанная, уродливая в своей простоте. Опираюсь на стену. Голова кружится. И всё так странно. Всё так неправильно. Этот день. Этот вечер. У нас так мало времени. Совсем чуть-чуть. Сколько раз я смогу придти за этот месяц? Как много я успею сказать, прежде чем навсегда уйду? О нет, Грэйс. Не год и не два. Ничего. У нас ничего не осталось. Только несколько вечеров впереди. А потом белая равнина, засыпанная снегом, где ты совсем один… И только ветер. Ледяной, безжалостный, продувающий насквозь… И нет ничего тёплого, кроме воспоминаний, которые никогда не согреют, потому что мне будет страшно вспоминать тебя. Ведь мне всё ещё так страшно. Ведь я знаю, что это не всё. Я уеду, но всё не случайно. Я, ты… Картины, краски. Что же чувствую? Что так гнетёт? Почему я так боюсь твоего холста, Грэйс? И как мне спросить, как узнать, если ты не хочешь рассказывать? Как объяснить тебе… как? За что тебя наказали? За что так мучаешься? - Северус, в чём дело? Я стою, тяжело дыша. Будто за эти десять секунд пробежал много миль. Я поднимаю глаза и силюсь улыбнуться. Но как сказать ей? Как сказать, что этот месяц последний? - Ты что-то побледнел, - взволновано. – Тебе нехорошо? О да, Грэйс. Мне нехорошо. Мне ужасно. - Ты будешь скучать? – вдруг спрашиваю. И ведь знаю, что не хочу слышать ответ. Знаю, что сейчас там внутри всё сожмётся. И опять вдруг так противно. - Конечно, - удивлённо моргает, словно: «А как же иначе?». – А представляешь, ты осенью вернёшься. И что-то в тебе изменится. А я всё такая же. И всё ещё здесь. И ты опять придёшь. А я как завоплю… или завизжу… или… не знаю как… заору, одним словом, и прямо запрыгаю от радости. Или закружусь. Вот так, - начинает кружиться, широко раскинув руки. Пышная юбка надувается колоколом, косички смешно разлетаются. Она любит кружиться. Как же я без тебя, Грэйс? Опираюсь о стену. Тру переносицу. Голова разболелась. Дышать нечем. Оттягиваю воротник свитера. Воздуха не хватает. - И, может, ты даже улыбнёшься. Нет, ты непременно улыбнёшься! А я засмеюсь и очень захочу тебя обнять… - перестаёт кружиться. Стоит прямо напротив. Светлая и счастливая. Как ей это удаётся? Сначала вредная и капризная, потом трогательная и грустная, а сейчас… сейчас она вот такая. Я хочу отвернуться. Хочу уйти. Убежать отсюда. От неё. От её взгляда. Такого доверчивого… ведь она верит, что я вернусь. Мне никогда не давали на вид семнадцать… Мерлин, как же душно. - Да что с тобой в самом деле?! – топает ножкой. - Не знаю, жарко здесь очень, - прочищаю горло. Даже голос как будто пропал на мгновение. - Ты какой-то расстроенный, - обеспокоено вглядывается мне в лицо. – Это из-за того, что я так грубо сначала, да? - Нет, - качаю головой. – Всё в порядке. - А хочешь, я расскажу? Всё, всё, всё расскажу! Только не смотри так, ладно? – заглядывает мне в глаза. Такая поникшая, виноватая. Грэйс… - Правда, расскажешь? – цепляюсь за слова. Она не должна знать. – Всё, всё, всё? Перенимаю её полушутливый тон. Не нужно её расстраивать. Ведь она опять заплачет. Нет, я не хочу, пусть улыбается. Пусть я пожалею потом. Ну и что. Зато сейчас она улыбается. - Пойдём, я к себе вернусь. Вот только черешню возьму! – достаёт платок, чтобы завернуть ягоды. – А знаешь что? – кидает весёлый взгляд исподлобья. – Я тебе всё расскажу, чтобы никаких секретов не было. Ведь мы теперь друзья? И снова смотрит. Теперь уже выжидательно. - Конечно, - слабо улыбаюсь. И в коридоре опять очень холодно. *** Картина Северуса замечательна, но… лютики, поляна… когда-то я сказала, что это ад, в котором я живу… да, всё так, но маленькая поправка: это ад, без которого я не могу жить. Я говорю: «Моя картина». А холст молчит. Но и я, и он – мы оба – знаем, кто здесь хозяин. Поэтому я возвращаюсь к себе, завернув в платок несколько ягодок черешни. Прыжок в пространство, полёт сквозь холод камня, и вот – я дома. Солнце режет глаза, и я, щурясь, низко надвигаю шляпку на лоб. После тихого уюта зимнего пейзажа летний зной раздражает своей ненатуральностью. Опустившись на траву, развязываю платок. Пять крупных спелых черешен. Мерлин, я люблю его… Снимаю шляпку и ловлю взгляд, полный нетерпения и… вопросов. Столько вопросов, на которые я не хочу отвечать. Пару минут мы просто молчим. - Мне будет легче, если ты станешь задавать вопросы. Не люблю рассказывать. - Хорошо, - на секунду задумывается. – Это наказание? - Да, - просто отвечаю я. Кивает словно каким-то своим мыслям. - Жестоко, не находишь? – усмехаюсь я. - Очень, - внимательный взгляд. Долгий, прожигающий. – Кто вас наказал? - Возможно, мы сами себя наказали, - отвожу глаза. Вздыхаю. – Слишком самовлюблённые, счастливые одним своим существом, тщеславные… - Разве это так плохо? - Жить лишь собой и только для себя… это ужасно, - беру в руки сорванный лютик. Увядший, сморщенный. Разглаживаю тоненькие лепестки пальцами. - Если за это наказывают так страшно, то что же будет, скажем, за убийство? – усмехается. Но как-то невесело. Ему страшно. - Не знаю, - честно отвечаю я. Странно, но этот вопрос меня никогда не интересовал. - Итак, вы наказаны, - констатирует он. Я киваю. - За самовлюбленность. - За боль, - поправляю я. Удивлённо вскидывает бровь. - За чужую боль. Боль, которую мы причинили. Это тяжелые слова. За ними и последуют самые страшные вопросы. - Расскажи мне, - шепчет он. В его широко распахнутых глазах – страх, ужас непонимания и жажда знания. Наша, моя тайна влечет его, манит. Но почему мне кажется, что я не должна этого делать? Холст и его погубит. Высосет душу. Я чувствую. Чувствую это. И начинаю говорить. - Взгляни на нас. Не на меня – я не совсем то, что нужно. Взгляни на других. Там, дальше по коридору. Блеклые, потрескавшиеся от времени. Забытые и ненужные. Хоть одно имя говорит тебе что-нибудь? Злые, раздражённые, молчаливые или безразличные. В них не осталось ничего, что зажигает изнутри. Они мертвы. Давно мертвы. Лишь единицы держатся, крепятся. Но впереди вечность, и их не хватит. Одни с ума сходят, потому что принять это невозможно и страшно… Ведь мы как будто даже живем. Ведь и я могу любить, ненавидеть, быть несчастной, счастливой… Но уйти нельзя. Ты понимаешь? Я буду здесь вечно. Всегда. Ты уйдёшь. А я останусь… Я словно начинаю бредить. Сжимаю лютик. Всё крепче и крепче. И слов своих не понимаю. - Здесь думают лишь об одном: когда придёт конец? Здесь лишь одна мечта – свобода. Он подходит совсем близко, берётся обеими руками за раму, словно хочет встряхнуть. Но нет, он не пытается меня остановить, заставить замолчать. Он слушает. Впитывает каждое слово. И, наконец, перебивает: - Эта женщина… Ляпсус, кажется. Что она? - Эгоистичная певичка. Слава, слава, слава… Скольких она сделала несчастными! Растоптала, выбросила чужую любовь. А теперь – ненужная клякса. Меня всю выворачивает от собственных слов, и это так противно. Но я отвечу, чтобы он не спросил. Теперь уже поздно - Тот мужчина в начале коридора? – продолжает он. -Люсьен. Одни амбиции. Мог только ненавидеть и презирать. Единственную, которая его любила, он отверг, высмеял. Ему есть за что платить, - спрашивай, Северус, спрашивай. Ты прав, ты должен это знать. - Девчонка через одну справа, - быстро называет он. Его пальцы дрожат, а глаза горят каким-то странным возбуждённым огнём. - Злобная, отвратительная, стервозная. Тут всё и так понятно, - улыбаюсь, болезненно. - А ты? – почти выкрикивает он. - Я… - повторяю, словно не понимаю, что от меня хотят. – Я… должно быть, я тоже виновата. Но я не вижу, не могу понять… до сих пор, - внутри гнетёт что-то огромное, отвратительное. Запекшаяся корка на старой ране набухает, трескается, рвётся, извергая наружу всё то отвратительное, ужасное, что я так старалась забыть. И тот вечер, та кошмарная ночь… я помню всё так ярко, так отчётливо… запах краски, кисти в его руках, глаза… эти сумасшедшие глаза. Меня колотит, трясёт, разрывает. Я должна сказать Северусу, сказать, что не виновата, что дело не во мне. Но ведь есть же причина… как объяснить? Ведь он подумает, обязательно подумает дурное… - Грэйс, не молчи. Прошу, не молчи, - его пальцы сжимают мою раму так сильно, что белеют костяшки. А я пытаюсь открыть рот, чтобы выдавить хоть звук, но… не могу. - Ведь ты не такая... скажи, умоляю, скажи, что ты не такая! Ты говоришь, они не любили, причиняли боль, отвергали, ненавидели. А ты? Грэйс, что же ты? Молчишь! Кто же страдал из-за тебя? Кого ты убила своим равнодушием? - Я… нет, ты… всё не так! – пытаюсь что-то сказать, но в горле стоит ком. - Ты добрая, ты очень добрая, ты всё чувствуешь! И всё, о чём мы говорили… ведь это не пустое для тебя! Грэйс! - Я… Шаги. И стук. Мерный стук. Паника на его лице. Вдруг побледнел разом. И ужас в глазах. - Что?! Что это?! - бросаюсь к краю рамы, опираюсь. Страшно. Он молчит. Стук всё ближе. Тук. Тук. Тук. - Мне пора! – вдруг, словно очнувшись, бросает он. – Я должен уйти! - Что это?! – в ужасе кричу я. - Ричард–деревянная нога! Если он увидит меня здесь… это конец! Шаги раздаются совсем близко. - Постой! – но он уже убегает. И тут меня словно насквозь пронзает. Не придёт. Не вернётся. Я подбираю юбку и с разбегу впитываюсь в стену. Привычно обдаёт холодом, и вот я уже посреди тёмной, мрачной комнаты. Мужчина в кресле откладывает газету в сторону и вопросительно смотрит на меня поверх больших круглых очков. - Извините, - только успеваю пролепетать я, прежде чем снова окунуться в холод камня. Берег моря. Туфли проваливаются в песок. Холодно. Бальный зал. Дама в розовом около колонны. Дальше. Чья-то спальня. Огромное зеркало над кроватью. Вперёд. Детская. Маленький мальчик в чёрной пижаме сидит на полу. Ещё. Картины, люди, краски, рамы – всё мелькает перед глазами. Мне нужно на второй этаж. Натюрморт. Огромная ваза с фруктами на столе. Румяная полная женщина улыбается, подперев рукой подбородок, в другой руке – чуть надкушенное яблоко. Смотрит с удивлением и даже, как будто, хочет что-то спросить. Здесь. Я вижу его в конце коридора. Он бежит. Проносится мимо. - Северус, постой! – кричу я вдогонку. Он оборачивается на бегу, но не останавливается. Я спешу следом, меняя картины. Вот, наконец, мне удаётся нагнать его. - Я боюсь, что ты не придёшь, - кричу я на бегу. - Если так, то знай, что я не виновата. Дело не во мне. Он проклял меня. В тот день отец меня проклял! – поворот. Его удивлённый взгляд. Я не понимаю, почему он продолжает бежать. Ведь тот страшный стук уже давно стих. Но стоило мне подумать об этом, как он вновь раздаётся где-то совсем близко. - Я бросила его, оставила одного. Но я не хотела. Я не виновата. Я просто, просто… - не могу, дыхания не хватает. Вдруг он останавливается, поворачивается. Дышит тяжело, по виску бежит струйка пота, глаза лихорадочно бегают. - Грэйс, это смотритель. Если он поймает меня в коридоре посреди ночи, меня исключат. Я приду завтра, послезавтра, потом… У нас полно времени. Качаю головой. Нет, что-то не так. Я чувствую. - И я приду. Ты мне расскажешь. Всё расскажешь. Я верю тебе, - он аккуратно, почти нежно касается пальцами моего лица. Вернее холста. Но я как будто тоже чувствую их мелкую дрожь. Таким я его и помню. Запыхавшийся, испуганный, растрёпанный… Он скрылся за поворотом. Я только успела что-то пробормотать. Откуда-то из-за угла вынырнул худой старик в потрёпанной мантии и какой-то ужасной лохматой шляпе на голове. Я опустила глаза: так и есть, одна нога деревянная. Ричард - деревянная нога. Смотритель Хогварца. - Чёртовы хулиганы, - процедил он сквозь зубы. – Ничего, уж в следующий раз… Надвинув свою ужасную шляпу на самые глаза, он плотнее запахнул мантию и заковылял дальше по коридору, всё ещё что-то бубня себе под нос. Проводив его взглядом, я обернулась. Незнакомый пейзаж. Рожь - целое поле. Ночь. И звёзды над головой. И никого нет. В ту ночь я так и не вернулась к себе. Я стояла на незнакомой картине, совсем одна, опустошённая… и эта тупая боль внутри. Я скучала уже тогда. Ведь он так и не пришёл. Ни завтра и ни после завтра. И потом тоже. Помнит ли он свою Грэйс? Не знаю, но очень надеюсь. И в ту ночь, стоя посреди золотых колосьев, я молилась о том, чтобы случилось чудо, и он вернулся. Пусть не сейчас – когда-нибудь. И бесконечное чувство тоски и одиночества давило на сердце, выжимая последние слёзы. Я куталась в свой тонкий платок, накинутый на плечи, и улыбалась сквозь боль и отчаяние. Потому что где-то там, бесконечное число картин назад, меня всё так же ждала поляна и лютики, а ещё – маленькое зимнее чудо – чудо, которое он мне подарил. Из дневника Северуса Снейпа: «Кровь. Моя мантия в крови. Мерлин…» Конец первой части.
Королева Юга: Часть вторая. Глава первая. История Грэйс Прошло два Рождественских вечера с тех пор, как он ушёл. А, значит, чуть больше двух лет. Впрочем, я уже давно не жду. Но помню. Я могу не заметить, как наступил новый день, как закончился месяц… Но Рождество не заметить невозможно. В эту ночь я на его картине. Там снег и черешня. Огромные неуклюжие хлопья падают за окном. Неправильная тень от стола и кособокий стул… Но всё такое любимое, теперь уже родное. Я часто представляю, как вдруг, в один самый обыкновенный-преобыкновенный день, когда на улице, может быть, совсем не будет солнца, из-за поворота вынырнет его худая нескладная фигура. И нет, я не буду визжать и скакать, как сумасшедшая, – это я решила точно. Я просто улыбнусь как-нибудь по особенному, не как всегда – глупо и до ушей, а… ну так, чтобы он всё-всё сразу понял. Но вот уже второе Рождество, а никого нет. И чтобы было не так грустно, я отворачиваюсь к окну, кладу в рот большую спелую черешню и говорю себе: «Он здесь». И мне, правда, вдруг кажется, что он здесь. Вернее, там – на своём любимом месте у стены. И я сначала очень обижаюсь, что его так долго не было. А он, как будто, даже извиняется. Но потом мы обязательно миримся, и я вспоминаю, что обещала ему рассказать свою историю. Он устраивается у стены, обхватывает коленки своими длинными бледными руками и внимательно смотрит. Так, как всегда смотрел, когда ему было очень интересно и любопытно. Испытующе – исподлобья. А я опять возьму черешню и… начну рассказывать. Рассказ уже давно отрепетирован, но каждый раз что-то не так. То слишком жалостливо и как-то по-детски, то настоящая драма получается. А я хочу, чтобы было – просто, чуть-чуть грустно и только правду. Вот и сегодня смотрю в окно, покачиваясь на стуле, и тихо, чуть шевеля губами, рассказываю. Ну и что, что слушает только метель за окном. Быть может, сейчас, где бы он ни был, он вспомнит свою глупую маленькую Грэйс. *** Начну даже не с меня. Начну с Них – мамы и папы. Мои родители встретились в Париже. Отец рисовал волшебные портреты прямо на улице, а мама работала в кондитерской неподалёку. Не знаю, как они познакомились – отец никогда не рассказывал. Я любила фантазировать об этом: она мечтала о приключениях и большой любви, он – найти ту единственную, ради которой рисуются все картины. Она торопилась домой, сжимая в руке букетик фиалок, а он шёл в никуда, неся под мышкой пустой холст, ведь настоящие художники – истинные романтики: они живут, где придётся и всё время страдают. Почему? Ну, не знаю. Так положено. Художник должен быть бедным и несчастным – иначе это неправильный художник. Но мой папа был настоящим художником, а она самой необыкновенной девушкой на свете. Поэтому среди лавочников и галантерейщиков, случайных прохожих и разносчиков газет, нищих актёров и куртизанок они увидели друг друга. Тут я представляю, как он хмыкает этак, в своей манере и приподнимает бровь. Чёрт, всё как в тех романах, что так любит пересказывать тётушка Клямза. Надо переделать… Ну так дальше. Чего только не было потом: путешествия, бесконечная вереница сменных квартир, кисти, краски, фиалки и лютики, рассветы на крышах и звёздные ночи на самом краю земли… Чем не сказка? Вот только конец у сказки неправильный: жили счастливо, да не долго. Она всегда часто болела... Я увидела этот сумасшедший мир, а она оставила его. Она умерла, и папа снова стал настоящим художником – таким же бедным, но теперь уже очень несчастным. А там и семь лет прошло. Знаешь, какое воспоминание у меня самое любимое? *** Я стою на балкончике нашей мансарды в тонком розовом платьице и смотрю вниз – улица усеяна плотными белыми листами. Наброски: глаза, руки, губы тонут в лужах летнего дождя, и прохожие вбивают их в асфальт своими каблуками. Незнакомые, но такие любимые черты тонули в грязи, плавали в мутной дождевой воде, и глаза – мамины глаза – смотрели на меня оттуда, из-под ног этих вечно спешащих людей. Кроткие, нежные, любящие, ласковые и такие тёплые! И её улыбка – незаметная, лёгкая, самая лучшая улыбка на свете! Её портреты кружили в воздухе, и краски сияли в лучах утреннего солнца. Плоскими белыми птицами они оседали на мостовой, намокали, и вскоре вся улица была покрыта сплошной серой массой. Люди поднимали головы, щурясь от солнца, прикрывали глаза рукой и смотрели на нашу мансарду. Отец стоял рядом со мной и улыбался. В тот день мне казалось, что на нас смотрит весь Париж. И я тоже улыбалась. А когда в его руках остался последний листок, папа аккуратно разгладил его и сказал: «Вот эта не двигается. Давай оставим, а?» Я улыбнулась так широко, как только могла улыбнуться, и радостно кивнула. Отец рассмеялся и потрепал меня по голове своей тонкой худой рукой. *** В тот день он прощался с мамой. Но тогда мы ещё не знали, что есть такие болезни, которые нельзя вылечить. А вот теперь он смотрит на меня, не отрываясь. Чёрные глаза широко открыты. А я смотрю куда-то в бок. Так легче. Время бежало вперёд, и мы бежали за ним. Папа говорил, что я всё больше становлюсь похожей на Неё. Он никогда не называл её по имени. Так и говорил: «Она». Помню, мне это очень не нравилось. Ну что за безликая «Она»? Ведь у моей мамы было много лиц – цветных и чёрно-белых, удачных и не очень. Она вовсе не «Она»! «Мама» – так и никак иначе. А когда мне стукнуло девять, папа сказал: «В Лондон». И мы переехали в Лондон. А всё потому, что ему предложили работу. Теперь он рисовал декорации. Началась другая жизнь – жизнь в театре. Мы жили в квартире на окраине. Платили папе немного, хотя художником он был хорошим. Под его кистью оживало любое изображение. Он рисовал, как видел – не больше, не меньше. Ничего лишнего! А портреты больше не рисовал. Совсем. Правда, однажды он пообещал, что нарисует меня. Но только если я буду слушаться. А потом я в первый раз «заболела». *** - Смотри куда идёшь, паршивка! - Извините, сэр! Маленькая девочка в голубом платьице шустро проскочила мимо повозки зеленщика и нырнула в узкую улочку. Папа уже давно ждет новые кисти. Но та витрина… балерина из белого шоколада и нуги, посыпанная кокосовой стружкой, марципановый ангел, замок из медовых вафель… о, вот королевство, из-за которого папа уже как пол часа ждёт - не дождётся свою принцессу. Петляя в узких улочках района для бедных, она думала о том, как нехорошо поступила. Ведь папа наверняка волнуется. Ох, как же это плохо, но эти запахи… горькие и пряные, горячие и сладкие, запахи, которые тают во рту, дразня и дурманя воображение. Ах, сколько бы она отдала за кусочек того шоколадного торта! И куклу Мэгги, и медвежонка Дидьена, и даже те красивые стеклянные шарики, которые Сэм – мальчишка из соседней квартиры - подарил ей на прошлой неделе. Если бы папа только знал! Нет, нет, папа не узнает, ведь она никогда не расскажет ему о своём маленьком секрете. На улице так жарко, и солнце… это злое-злое солнце! Оно успокоится лишь тогда, когда сожжёт последнюю травинку. Так сказала миссис Смит, когда отдавала ей заказанные папой кисти. Кисти, кисти… нужно принести папе кисти! Лучи припекали шляпку, слепили глаза. Раскалённая пыль летала в густом знойном воздухе, набивалась в нос, заставляя чихать. Но останавливаться нельзя, ведь папа ждёт… Ещё два квартала, только два квартала… Она спотыкается, падает на горячую пыльную мостовую, содрав на коленке кожу. Царапина больно щиплет, и на глаза наворачиваются слёзы. Она пытается подняться, но… Вдруг как будто что-то схватило, сдавило горло… И ужасные красные круги заплясали перед глазами. И само солнце будто стало лилово-красным. Дома, пыль, жара – всё завертелось вокруг, заходило, зашаталось, и в оглушительной тишине низверглось на мостовую… Откуда? Что? Зачем так больно? Она лежала, щекой прижимаясь к раскалённому булыжнику, и сквозь надрывающуюся боль внутри шептала: «Папа…папа…папочка…» *** Потом ещё что-то было, да я уж не помню. Крики какие-то, куда-то несли… А вот ладонь папину помню – холодную, почти ледяную. И голос совсем тихий: «Девочка моя…» А кисти потерялись. Упали куда-то на мостовую и всё. И я сквозь неимоверный поток слёз, всхлипывая и заикаясь, рассказала и про шоколадное королевство, и про вафельный замок, и всё-всё-всё. А папа только улыбнулся, грустно и ласково, как только он один умел, накинул пальто, плотно намотал свой длинный рыжий шарф и ушёл. А через пол часа вернулся с огромной коробкой. Но врач сказал, что конфеты пока нельзя, и зачем-то долго шептался с папой в его мастерской. Приступы случались нечасто. Но когда вдруг сворачивало, помогало лекарство. Выпьешь, и уже не так больно, и в груди покололо-покололо и перестало. А вот летом было сильно. И письмо когда пришло, тоже лежала. Папа развернул и прочитал вслух. А потом мы молчали. Мне хотелось – очень-очень, но вдруг плохо станет? Папа же не может поехать со мной… Он, наверное, тоже об этом думал: знал, что мне хочется, но боялся отпускать. А ещё он как будто всегда что-то знал… что-то такое, чего я не знала, и знать была не должна. Какая-то страшная-страшная тайна. Такая страшная, что папа иногда бледнел и вдруг как-то странно сжимал мою руку – сильно-сильно, даже больно было. А потом улыбался, но через силу, и верхняя губа дожала. И всё давила она на него, тайна эта, давила, а сказать не мог. *** В тот вечер приходил доктор, опять заперлись в мастерской и долго-долго шептались. Папа оттуда вышел, ну прям, совсем никакой. И руки чуть подрагивали. Он опять улыбнулся этой странной невесёлой улыбкой и сказал, что я еду в Хогвартс. А я даже засмеяться не смогла – раскашлялась. И платок был мокрый и в красных пятнах. *** Учиться мне нравилось. Папа писал часто, чуть ли не каждый день. И с директором он как-то договорился, поэтому три раза в месяц – обязательно в медпункт, и если что заболит – сразу к медсестре. А ещё летать запретили. Ветер срывает шапку, набивает снег за шиворот, продувает насквозь. Тут на земле так холодно. Но в небе всё, должно быть, по-другому. Вон они летают, да и смеются – внизу и то слышно. Но ей нельзя летать, да и на улицу в такую погоду тоже нельзя. И этих нельзя так много, что хочется плакать и кричать. А летом всегда становилось сильно плохо. И два раза так всё было ужасно, что приходилось оставаться дома насовсем и целый год пропускать. Вот и получилось: семнадцать уже, а всё на пятом курсе. Тем летом – последним летом – мне как будто даже и не так плохо было. Папа, в основном, теперь дома работал и в театре появлялся редко. Он говорил, что я совсем бледная стала, и водил на прогулки в центральный парк или на Диагон Аллею. Там часто проводили выставки картин молодых художников. Помню, как-то раз мы проходили мимо группы студентов академии художеств. Они развлекались тем, что рисовали случайных прохожих. *** - Эй, мисс! Постойте! Белокурый юноша в цветном берете и перемазанной краской мантии спешил к ним, неловко огибая столики уличного кафе. Она оглянулась, ища глазами отца. Он разговаривал со знакомым и, поймав её взгляд, улыбнулся. - Простите, мисс, не хотели бы вы… - Что вам нужно? Отец незаметно оказался рядом и теперь жестко и подозрительно рассматривал молодого художника. - Я только хотел спросить, не желает ли мисс свой портрет, - под суровым взглядом мужчины юноша смешался и покраснел. - Конечно, желаю! – она улыбнулась и вопросительно посмотрела на отца. - Нет, Грэйс, нам пора, - отрезал он. - Но папа! – умоляюще. - Нет. Молодой художник бросил полный сочувствия взгляд и вернулся за свой мольберт. - Почему?! – не выдержала она. - Я сам тебя нарисую, - тихо ответил отец и взял её под руку. *** Он начал портрет в тот же вечер. Странно, но он даже не просил меня позировать. А ещё никогда не показывал, что у него получается. Говорил, сюрприз будет. А я обиженно надувала губы и про себя надеялась тайком заглянуть к нему в мастерскую, когда отца не будет дома. Но он стал запирать дверь, будто обо всём догадался. Тем вечером было очень душно. У меня кружилась голова, и во всём теле чувствовалась какая-то болезненная, тягучая слабость. Я места себе не находила: то подойду к окну, то снова лягу. А потом случился приступ. И сильный такой. Как будто что-то внутри хотело вырваться наружу, разорвав лёгкие. И вдохнуть нельзя – словно бритвой режет. Отец был в мастерской. В тот вечер он собирался закончить мой портрет. *** Маленькая хрупкая девочка корчилась на полу, хватая ртом воздух. Но из груди вырывались лишь сдавленные хрипы и бульканье. Тело перестало слушаться, а перед глазами вновь поплыли эти ужасные красные круги. Из последних сил она подняла руку и ухватилась за скатерть стола. Старый бронзовый подсвечник с глухим звуком рухнул на пол. - Грэйс?.. – раздалось из соседней комнаты. – Грэйс, что случилось? В дверном проёме появился высокий худой мужчина. Неровные пряди густых, огненно рыжих волос спадали на его бледное заострённое лицо. Светло-зелёные глаза наполнились ужасом при виде корчившейся на полу дочери. - Грэйс! О Мерлин… Дрожащими руками он поднял девочку и перенёс на старый продавленный диван. - Тихо, тихо… я сейчас, - шептал он, бросаясь к шкафчику с зельями. Пальцы не слушались, и заветная бутылочка с красным тягучим зельем чуть не выскользнула из вспотевших ладоней. Приподняв голову девочки, он аккуратно влил зелье, а затем взял её за руку. Спустя минуту судороги начали стихать, но глаза она так и не открыла. - Только бы обошлось, только бы… Пожалуйста, пусть не сейчас… не сейчас… маленькая моя… - Пап… - тихо, еле слышно. - Я здесь, здесь, - он неловко погладил дочь по голове. - Почему они не проходят? - Мистер Джейсон говорит, что… - Я знаю, что говорит мистер Джейсон. Но тебе он рассказывает гораздо больше, - она медленно приподнялась и посмотрела отцу в глаза. – Я ведь умру. Это был не вопрос. - Нет! Нет! Что ты! – в ужасе он отпрянул. - Тогда что это?! Ч... Новый приступ накатил внезапно. Страшный мокрый кашель рвал лёгкие. - Мне страшно! – наконец выкрикнула она и зарыдала, всё ещё даваясь и захлёбываясь. - Глупости. Ты выздоровеешь! – тоже закричал он. - Да ты сам в это не веришь! – она опять закашлялась, прижав к губам мятый платок. Плотный красный сгусток остался на серой ткани. - Должно быть, нужно ещё зелья, - он взял со стола склянку и мерную ложку. - Нет, хватит. Оно не поможет, - она резко отвернулась к стене, прижимая руки к груди. - Грэйс, прекрати капризничать, - он попытался улыбнуться, но эта улыбка была мёртвой. - Я хочу к маме, - тихо прошептала она. Ложка упала на пол. - Что ты говоришь, Грэйс! – он присел на краешек дивана и, схватив за плечи, развернул дочь к себе. - Я хочу к маме!!! – выкрикнула она, а потом вся обмякла у него в руках, прижалась, уткнувшись лицом в старый заляпанный краской халат. И заплакала. Тихо, не навзрыд. - Но мамы нет, она умерла, Грэйс. Ты же знаешь, - произнёс он с горечью. В зёлёных глазах мужчины сверкнула старая боль. - Так будет лучше. Для всех, - донеслось до него будто откуда-то издалека. *** Через час приступ повторился. Он был гораздо сильнее предыдущего. Казалось, что вместе с кашлем и кровью из груди вылетает душа. - Пусть кончится… пусть всё закончится… - шептала она сухими потрескавшимися губами. - Грэйс, выпей. Очередная порция зелья не принесла облегчения. Кашель усиливался. Платок, уже давно мокрый от крови, выпал из безвольной руки. - Послать кого-нибудь за доктором… я сейчас, Грэйс, сейчас, - на негнущихся ногах он пошёл к двери. - Папа! Папа, не уходи, - донеслось до него уже на выходе. И сердце будто перестало биться, сжавшись от боли. «Почему она? Почему моя девочка?..» - он прижался пылающим лбом к гладкой поверхности двери, сдерживая крик отчаяния, рвущийся наружу. Всё было не так. Совсем плохо. И зелье уже не помогает. Доктор говорил… говорил, что когда-нибудь это произойдёт. Но почему сейчас? Почему именно тогда, когда он не был готов… Мерлин, да разве можно быть готовым к такому?! За что? Сначала она, теперь Грэйс... Он сполз на пол, давясь беззвучными рыданиями. Его всего трясло. - Папа! Страшный, надрывный крик сотряс стены. Он быстро вскочил и кинулся в комнату. Она лежала на полу, кашляя и задыхаясь. Волосы расплелись и тусклыми прядями облепили мокрый от пота лоб. Тонкими, слабыми руками она тянулась к нему в жалком умоляющем жесте. Ужас. Бесконечный ужас объял его, растекаясь по венам холодным ознобом. Её глаза, широко открытые в каком-то немом удивлении, смотрели на него со страхом и надеждой на… облегчение? Освобождение? - Не смей… не смей… - процедил он и отступил к двери. - Папа… папа…- шептала она, продолжая тянуться к нему, пытаясь подняться… - Не смей! – закричал он, шарахаясь в сторону. «Всё кончено. Это конец... конец… конец!!!!» - стучало в его воспалённом мозгу. - Она зовёт меня, зовет… - она бредила. По её подбородку струилась кровь, глаза, расширенные от боли и ужаса, умоляли, просили, взывали… - Нет!!! – он бросился к ней, прижал к себе. - Останься. Грэйс, останься… зачем ты бросаешь меня, зачем он забирает тебя к себе? Девочка моя, маленькая, любимая, зачем же… зачем?.. Она уже не кашляла, только выгибалась у него в руках, дрожа от боли и холода… холода, который шёл изнутри. -Прости, прости меня… нас, - она подняла на него глаза. На него смотрела смерть. Медленно, точно во сне, он опустил руки, поднялся и, глядя на неё сверху вниз, тихо произнёс: - Я не отпущу тебя, Грэйс. Ты будешь со мной. И было в его голосе что-то, что заставило её содрогнуться. Он отступил, не отрывая от неё глаз, а затем развернулся и быстро вышел из комнаты. Она хотела подняться и лечь на диван, но силы совсем её оставили. Лёжа на холодном полу, она слышала, как в соседней комнате отец что-то двигает. Её пустой бессмысленный взгляд медленно скользил по комнате. Она ждала, кода же это случится, когда закончатся все мучения и боль. Спустя несколько бесконечных минут он вернулся, неся мольберт и холст. «Что он делает?» Осознание чего-то страшного и неизбежного затопило разум. Она следила за тем, как он раскладывает на столе кисти и краски, и гнетущий страх внутри нарастал с каждой секундой. - Что… ты… делаешь? – из последних сил прошептала она. - Дарю тебе жизнь, - так же тихо ответил он и повернулся. Тут она поняла всё. Нет, его взгляд больше не был нежным и тёплым. Холод и безумие – вот что она увидела. *** Тот последний час я помню отчётливее всего. Он рисовал, стоя ко мне в пол оборота. Спокойное бесстрастное лицо. Теперь такое страшное и чужое. Приступы стали короче, но чаще. Боли уже не было. Только кровь. А ещё мне было страшно. И так вдруг отчётливо стало ясно, что творится что-то ужасное, кошмарное, неправильное. *** Когда она выгнулась в последний раз, и тихий хриплый стон с противным булькающим звуком сорвался с бледных, помертвевших губ, он отложил кисть и вытер руки. Затем повернулся. На секунду при виде сжавшейся маленькой девочки в его глазах промелькнуло что-то болезненное и бесконечно усталое. Но лишь на секунду. Он подошёл, опустился рядом с телом. Пульса не было. Огромные, зелёные глаза неподвижно смотрели куда-то в бок. На губах мужчины замерла какая-то глупая детская улыбка. Он медленно поднялся и повернулся к холсту. Улыбка медленно сползла с его вдруг побледневшего лица. Осторожно, словно не веря своим глазам, он подошёл поближе и коснулся полотна пальцами. Мертвенный, сковывающий душу холод пробежал от кончиков пальцев до самого сердца. «Нет… нет…» - Нет! В ужасе он отпрянул, повторяя: - Нет… нет… невозможно… невозможно… Тоненькая нежная девушка на холсте нежно улыбалась ему так, как улыбалась его Грэйс, и всё в ней было такое же, как в его девочке, но… огромные неподвижные глаза смотрели сквозь него, туда, вдаль… Она не двигалась. Она не двигалась! Пятясь назад, он споткнулся и упал. Что-то тёплое и мокрое. Кровь. Он поднял голову и встретился с пустым, застывшим взглядом. Теперь в этой комнате было два мёртвых человека. *** Это было не сразу. Сначала просто темно, а потом… Открываю глаза. И будто молнией ударило! Свет. Яркий-яркий и бьёт так больно. Волнует лишь одно: где я? Маги не любят магловских суеверий, но про рай и ад мне папа рассказывал. «А что, если…» - мелькает в голове, и я вскакиваю, как ошпаренная. Вокруг всё залито солнцем. Огромная поляна и… лютики. Мои любимые лютики! Но тут будто молнией ударило. Как? Откуда? Я медленно повернулась и… Большая тёмная комната. Тусклый свет луны, выхватывает из темноты старый продавленный диван, выцветший ковёр на полу, грубо сколоченный стол и… Что-то лежит там, на полу… Я подхожу ближе, ближе и вдруг будто натыкаюсь на невидимую преграду. Что это? Что? Я стою, всматриваясь в темноту комнаты, стараясь увидеть, разглядеть… и вдруг лунный луч скользнул по подоконнику, вниз, вниз и... От собственного крика заложило уши. Оттуда, с пола, неподвижно и мёртво смотрела на меня я сама. *** Моя история закончена. По щёкам бегут слёзы, но я уже давно перестала их вытирать. Медленно разворачиваюсь, готовясь встретить его взгляд. Не знаю, какой он будет: жалость, сострадание, что-то ещё, быть может… Но тут вспоминаю, что в коридоре никого нет. Никто не пришёл этой Рождественской ночью, как не придёт и потом…
Королева Юга: Глава вторая. - Ну что ж, Северус, - Дамблдор улыбнулся и поднялся из-за стола. - Ученики прибудут только через две недели, так что у вас будет достаточно времени, чтобы обустроиться в подземельях… Кстати, вы уверены, что хотите жить именно там? На втором этаже есть чудесные комнаты: великолепный вид из окна, да ещё и сторона южная, солнышко… - Нет, благодарю, - стоявший у окна мужчина повернулся; на бледном худом лице змеилась холодная вежливая улыбка. – Подземелья как раз подойдут. - Ну что ж, - директор снова улыбнулся, но уже как-то неловко, даже, как будто, избегая смотреть в глаза своему гостю. – Я провожу вас, если хотите… - Спасибо, директор, но я сам найду дорогу, - он снова улыбнулся, и от этой улыбки Альбус Дамблдор невольно вздрогнул. Было в ней что-то… мёртвое. Когда дверь за новым преподавателем Зельеварения бесшумно захлопнулась, директор Хогвартца тихо вздохнул и тяжело опустился в своё любимое мягкое кресло. Чувство беспокойства ни на минуту не покидало его с тех пор, как он принял решение помочь этому молодому человеку спасти его душу. «Быть может, и спасать уже нечего», - в который раз подумал директор и устало покачал головой. *** Выйдя из кабинета директора, Северус на минуту остановился в раздумьях. «Пойти в подземелья или…» Это «или» не давало ему покоя с того момента, как он переступил порог Хогвартса Желание броситься тот час же наверх, в заброшенный коридор на втором этаже, боролось в нём с желанием немедленно скрыться ото всех в подземельях, запереться и уж до самого начала учебного года не показываться никому на глаза, не видеть этих презрительных осуждающих взглядов, что бросали на него коллеги и все те, кто знал… знал о том, кем он был и что делал. «Но ведь она не знает…» - мелькнуло вдруг. И тут же всё так болезненно сжалось, и что-то ядовитое, скользкое и омерзительное внутри него прошипело: «Да как ты смеешь…» И правда, как он смел… как смел он думать о ней всё это время, мечтать о встрече, вспоминать те вечера, что он провёл у её картины, когда весь он, сама душа его - всё было в крови?.. Его передёрнуло, и, поморщившись, он развернулся в направлении подземелий. «К чёрту! Всё к чёрту! Пусть помнит таким, каким запомнила. И точка», - крутилось в голове, пока он спешил туда, вниз, в сырость и холод, чтобы закрыться, запереться и там истерзать себя остатками совести. Но у самых дверей в свои комнаты он вдруг остановился, замер, а потом тяжело опёрся рукой о сырую стену. Непонятная, страшная слабость накатила на него, словно заставляя одуматься, повернуть назад, исправить то, что натворил, из-за чего так мучился всё это время. «Дьявол!», - процедил он сквозь стиснутые зубы и ринулся вон из этих подвалов. Коридоры и лестницы мелькали перед глазами, дыхание сбилось и в боку непривычно кололо. Уже у самого поворота в ТОТ коридор он остановился, чтобы отдышаться. Сердце бешено колотилось, но не от быстрого бега, а от осознания того, что вот сейчас, он, как только повернёт, увидит её. Что говорить? Оправдываться? О нет, нет! Он просто поздоровается, поздоровается и… Нет, ну как же глупо! Как глупо было срываться с места, бежать сюда… когда ещё ничего не было обдумано, решено… И если кто-нибудь видел? Ведь он же теперь преподаватель, чёрт возьми… Со злости он саданул кулаком по стене. Боль в разбитых костяшках немного отрезвила. «В конце концов, не уходить же теперь», - решил он и пригладил волосы. Несколько раз глубоко вздохнув и внимательно оглядев себя с головы до ног, он медленно, не спеша повернул за угол… и замер в немом ужасе. Голые стены – вот первое, что бросилось ему в глаза. Заново отделанный потолок, чистый пол, никакой паутины… и голые стены. Чувствуя, что в глазах всё меркнет и качается, он опёрся о подоконник. «То самое окно, которое она так любила, и которого так жестоко не видно было с её картины…» От этого простого, тихого воспоминания по коже пробежал озноб, и он отшатнулся от подоконника. Руки дрожали от собственного бессилия и… боли. Боли, которая шла изнутри, сворачивала, сжимала сердце, кромсала его на кусочки… Он хотел вдохнуть, но не мог. Перед глазами опять поплыло. - Эй, сэр! Что с вами? – раздалось над самым ухом. Северус вздрогнул, будто очнувшись, и не видящими глазами уставился на человека, стоявшего перед ним. Это был юноша лет восемнадцати в широком белом комбинезоне, перепачканном краской; в руках он держал ведро с мутной белой водой; из кармана комбинезона небрежно торчала заляпанная белилами волшебная палочка. Всё это он заметил как бы вскользь и уже спустя секунду даже забыл о присутствии парня, вернувшись к своей потере. - Сэр? – снова неуверенно позвал маляр и осторожно дотронулся рукой до его плеча. - Где все картины? – хрипло спросил Снейп поднимая взгляд. Парень отшатнулся. Ужасные чёрные глаза горели дьявольским огнём, прожигая насквозь. Что-то ледяное, страшное, будто сама смерть, плескалось в самой их глубине. - К-к-какие картины?.. - пролепетал парнишка, пятясь к стене. - Здесь висели картины, - мягко с расстановкой повторил мужчина. И от этого густого, обманчиво мягкого голоса по спине побежали мурашки. - Я… я… я не знаю, сэр, - с трудом выдавил он. – Я здесь недавно, всего неделю… картин уже не было. - Кто работал здесь до тебя? - холодно спросил Северус. - Барни, сэр, но... - он запнулся, решая: сказать или нет. - Но? – повторил человек в чёрной мантии и медленно приподнял левую бровь. - Здесь уже давно ремонтируют – с прошлого года. Их, наверное, тогда ещё сняли, - выпалил маляр и уткнулся спиной в стену. Бежать было некуда. - Уходи, - коротко бросил мужчина и отвернулся к окну. Повторять дважды не пришлось. Парень быстро подхватил своё ведро и, спотыкаясь и расплёскивая воду, кинулся прочь – подальше от этого ужасного тёмного человека. А он продолжал стоять там, у окна, пустым бездумным взглядом разглядывая подоконник. «Что теперь делать? Куда идти?» И в этот момент, как никогда раньше, он ощутил своё страшное, безысходное одиночество. Глядя на эти чистые, голые стены, он думал: «И внутри меня теперь так же голо и пусто. Без тебя, Грэйс… без тебя…» Последний раз окинув взглядом коридор, в который столько раз мечтал вернуться и так жестоко разочаровался, вернувшись, он резко развернулся и вышел прочь. Дерзкая и в то же время ужасная в своей простоте мысль на секунду мелькнула в его сознании. «О да… и как я раньше не додумался до этого?» - странная улыбка искривила его лицо, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния. – «Я как никто достоин и могу. Быть может, потом так и встретимся». Он снова улыбнулся и повернул к подземельям.
Королева Юга: Глава третья. Толпа – живая серая масса, тупая и неповоротливая. Она заполнила собою всю улицу, влилась в каждый переулок и магазин, кипя и перемешиваясь. Бесконечной бурлящей лентой она уходила куда-то вниз, а он, как всегда, шёл против течения. Солнце жгло неимоверно. Голову нещадно припекало; и рубашка, и мантия уже давно были мокрыми от пота и противно липли к спине. Почему-то хотелось спать. Всё вокруг казалось раскалённым и мягким, как воск или пластилин. Он задыхался от запаха людского пота и отвращения к этим людям, которые всё шли и шли и никак не хотели кончатся. Он пытался вглядываться в лица, ища ответ на свой вопрос. Верно ли он поступает? Не поздно ли вернуться? Но лица были красными и потными, а ещё совершенно одинаковыми. Кто-то больно ткнул его локтем в бок. Он обернулся – жирная тётка в остроконечной розовой шляпе, украшенной павлиньими перьями. Он хотел сказать что-то грубое, но в горле пересохло, поэтому он ограничился злобным взглядом, но та даже внимания не обратила. Раздражение и злость кипели внутри, подогреваемые этим страшным слепящим солнцем. Он задыхался. Это был ад. Наконец, он свернул куда-то в бок и вышел на Дрян аллею. И будто в другой мир попал. Казалось, даже солнце светило там не так ярко. Мрачные, закоптелые дома зияли темными дырами окон. Над головой протяжно скрипнула треснувшая пополам вывеска закрытого трактира. Где-то хлопнула дверь. Два колдуна в мятых мантиях, обнявшись, прошли мимо. С минуту он просто стоял, наслаждаясь тенью и тишиной, а потом достал из нагрудного кармана скомканный лист пергамента, быстро пробежал глазами написанное и небрежно убрал обратно. Посмотрел по сторонам и уверенно двинулся вниз по улице, стараясь держаться в тени. Всё-таки место было не из приятных. Кроме того, неправильность всего происходящего давила на него так сильно, что он боялся даже всякой встречи. Шагов через двадцать он незаметно нырнул в один из переулков и тут же увидел нужный ему дом. Он ничем не отличался от других домов на этой улице – такой же тёмный и мрачный, но было в нём что-то такое, что делало его особенно тёмным и особенно мрачным. А, может, ему так только казалось из-за того, что как бы ни противно это было осознавать, но он всё-таки чертовски боялся. Долго топтался под дверью – не мог решиться. «А что если уйти? Ну как же было глупо…зачем я здесь?», - лихорадочно вертелось в голове, в то время, как рука сама потянулась к дверному кольцу. С минуту он стоял, прислушиваясь. Тихо. Шальная мысль «А может убежать, пока не поздно?» была в корне задавлена суровым «Ну что за глупость! Уже не пятнадцать!». Вдруг дверь резко распахнулась. - Что вам надо? – рявкнул седой высохший старик, угрожающе выставив вперёд волшебную палочку. - Моя фамилия Снейп, сэр, - тихо произнёс Северус, стараясь не отвести взгляд. Старик тяжело сглотнул, но палочку не убрал. С минуту он изучал незваного гостя своими льдистыми серыми глазами, слегка прищурившись и наклонив голову, а затем медленно произнёс: - От Лорда значит? - Нет, сэр. У меня к вам личное дело, - всё так же тихо ответил Северус. - Проходите, - старик посторонился, пропустив Снейпа в тёмную прихожую, и, оглянувшись по сторонам, закрыл дверь на тяжёлый железный засов. Затем, он провёл гостя в маленькую комнату с двумя старыми продавленными диванами и плотно зашторенным окном. Несмотря на царивший в комнате полумрак, Северус заметил, что все стены были увешаны картинами. Вот только странно…он никак не мог разглядеть, что было на них нарисовано. - Присаживайтесь, - старик махнул рукой в сторону одного из диванов. – Выпьете что-нибудь? - Нет, спасибо, - Снейп присел и как бы невзначай запустил правую руку в рукав мантии. Палочка была на месте. Старик сел напротив. - Я же писал Лорду, что его заказ придёт только через неделю…, - начал было он, но Снейп его перебил. - Мистер Грин, как я уже говорил, я пришёл к вам по личному делу, не имеющему отношения к…кхм, к нашей организации. Старик нахмурился, но ничего не ответил. Северус несколько выждал, но всё же продолжил: - Мне сказали, что вы рисуете портреты. - Рисовал, - поправил старик, ударив на последний слог. - Мне нужен мой портрет, сэр, - медленно проговорил Северус, поднимая глаза. Взгляды схлестнулись. В комнате повисла напряжённая тишина. - Я. Больше. Не. Рисую, - всё также, не отводя взгляда, ответил Грин. - Я хорошо заплачу, - Северус стиснул палочку в рукаве, борясь с дрожью в голосе. - Дело не в деньгах. Старик поднялся и прошёл к столику в углу комнаты. - Люмос, - шепнул он, и три тоненькие свечки в заляпанном воском канделябре затрепетали тусклыми огоньками. Странные неровные тени проползли по стенам и забились в угол комнаты. Северус чуть не закричал. Все картины были перевёрнуты изображением внутрь. Слова застряли в горле. - Я чувствую на себе их взгляды. Они смотрят… - прошептал старик, пристально вглядываясь в лицо Северуса. - Да вы с ума сошли! – вскричал тот, вскакивая на ноги. Непонятный, леденящий ужас сжал сердце, от чего дыхание участилось. «Бежать! Бежать отсюда!» - вертелось в голове, но он стоял и, как завороженный смотрел на пустые холсты. - Мерлин мой, да что же это?! – в отчаянии он рухнул на диван, обхватив голову руками. - Картины…, - сипло прошептал Грин. Затем, прочистив горло, он продолжил: - У меня были причины прекратить рисовать. Врядли вы поймёте, мистер Снейп, поэтому просто поверьте на слово: в мире картин и красок всё просто лишь на первый взгляд. Хотите портрет – обратитесь к магловскому художнику. А эти движущиеся картинки оставьте другим, - Грин подошёл к поникшему Северусу и с силой сжал его плечо. Он вздрогнул и резко вскинул голову: - Мне нужен этот портрет. Старик отшатнулся, будто обжегшись. - Послушайте, - Северус снова вскочил на ноги и шагнул к пятящемуся от него художнику. – Я знаю о картинах больше, чем вы думаете. Я понимаю, чем всё это может обернуться… - Тогда какого чёрта вы здесь делаете, раз всё знаете?! – закричал Грин, цепляясь руками за край ветхого столика. Казалось, ноги его не держали. - Не спрашивайте, - он горько покачал головой. – Не задавайте вопросов. Просто нарисуйте. Для меня это важно. Грин судорожно вздохнул, а потом обхватил себя руками. Неровные седые волосы спутанными прядями упали на его морщинистое лицо. И было во всей его фигуре что-то поникшее; так, сгорбившись, он простоял с минуту, и, наконец, сказал, поднимая голову: - Это твой выбор, парень. Снейп коротко кивнул. - Как мне нарисовать вас? – спустя непродолжительное молчание задал вопрос художник. - Неважно. Можно прямо здесь, в этой комнате, - Снейп вяло обвёл рукой тесное пространство. - Я принесу всё необходимое, - тяжело ступая и шаркая, старик вышел. А Северус сидел, уставившись в одну точку. « Да что же я наделал?...Что творю?...Я сумасшедший…сумасшедший! Грэйс, ну где же ты? Где?» Со стоном он закрыл лицо ладонями. И вдруг так отчётливо захотелось оказаться где-нибудь в тепле, у камина…и забыть, забыть обо всём. И не думать. И ничего не чувствовать. - Мистер Снейп, - раздалось откуда-то справа. Он отнял от лица ладони и повернул голову. Старый художник уже поставил мольберт, разложил палитру и краски. Пустой, девственно-чистый холст, казалось, только и ждал влажного прикосновения кисти. - Как мне сесть? – бесцветным голосом поинтересовался Северус. - Да сиди, где сидишь, - проворчал старик и смерил его каким-то странным, изучающим взглядом. Грин неторопливо окунул кисть в банку с водой, стряхнул, поводил по холсту, промокая. Ещё один пристальный взгляд, а затем… Первый взмах кисти, первый мазок. А потом ещё и ещё. Уверенные мазки мастера один за другим ложились на белую поверхность холста, складываясь в причудливый узор. Но в какое-то мгновение беспорядочные пятна краски собираются, и вот уже ясно проступают черты лица. Но Северус не может этого видеть. Он сидит, неестественно прямой, бледный, с пустым отсутствующим взглядом, и только бьющаяся на виске жилка выдаёт его волнение. Он не знал, сколько времени уже прошло. Неестественная натянутая тишина уже не раздражала. Вот только спина давно затекла, и голова разболелась. А ещё очень хотелось потянуться, размять затёкшие ноги… Он недовольно сморщился, но тут же, будто спохватившись, расслабил мышцы лица. Впрочем, художник уже давно на него не смотрел: поглощённый своей работой, он сосредоточено накладывал новые мазки, время от времени меняя кисти. - Я закончил. Грин отложил кисть и вытер руки о бумажное полотенце. -Я могу увидеть? – Северус поднялся, слегка потянувшись. - Да, коне… - старик запнулся, вновь повернувшись к холсту. Сглотнул. – Вот только… Он снова взял кисть, но, так и не решившись коснуться ею холста, положил обратно. Северус заметил, что у художника дрожали руки. - Что-то не так? – он нерешительно сделал пару шагов. Грин опустил взгляд и плотно сжал губы. - Да парень, что-то не так. В тебе. Старик поднял на него глаза, и Снейп невольно вздрогнул. Художник смотрел холодно и сурово, будто обвиняя в чём-то. А затем он развернул мольберт. Снейп невольно отшатнулся. Несомненно, на холсте был изображён он сам, но… Было что-то не так. Совсем не так. Усталый, даже какой-то болезненный взгляд, устремлённый в никуда, поникшие плечи, губы плотно сжаты в тонкую бесцветную полоску… Северус оглянулся и, заметив низенький шкаф с зеркальными дверцами, решительно направился к нему. Да, бледный, круги под глазами, волосы грязные, но… - Чертовщина какая-то, - пробормотал Снейп, возвращаясь к холсту. - Здесь вы такой, каким вас вижу я, - пожал плечами Грин. – И, возможно, такой, какой вы есть на самом деле. - Ладно, неважно, - Снейп нервно потёр переносицу. – Главное, что я себя узнаю. Старик хмыкнул: - Не в этом дело, мистер Снейп, - он неприятно усмехнулся. – Присмотритесь-ка хорошенько. Подавив в себе приступ не понятно от чего нахлынувшего раздражения, Снейп снова стал всматриваться в хорошо знакомые черты. «Что же не так?» Он нахмурился. «Мерлин, да что со мной сегодня такое? Чёртов старик…» «Да, много недостатков. На картине я выгляжу много старше. У меня нет морщинки между бровями. И я так не сижу. И…» - Твою мать! Озарение пришло так неожиданно, так…так…вот ещё секунду назад всё казалось абсолютно нормальным…а между тем, он не заметил самого очевидного. - Она не двигается! На диван он просто рухнул – ноги не держали. - Прозрел, - ухмыльнулся Грин. А потом уже серьёзно добавил: - На твоём месте я бы выкинул её к чёртовой матери, - он недовольно глянул на свою работу. – Однако ты в такое дерьмо вляпался… - Заверните её, - наконец, произнёс Снейп. Голос был хриплым и каким-то безжизненным. - Плюнь ты на неё, - старик покачал головой. – Уходить тебе нужно…от них. - Это не ваше дело, - грубо ответил Снейп. - Либо ты что-то меняешь в своей жизни, либо расплата будет вот такой, - Грин махнул рукой в сторону картины. – Перспектива не из приятных. - Я, кажется, ясно выразился: это не ваше дело! – взревел Северус, выхватывая из рукава палочку. - Хорошо-хорошо, - старик примирительно замахал руками. – Ты предупреждён, и это главное. *** Направляясь на Дрян аллею, он толком не знал, зачем ему картина. Или просто не хотел знать. Боялся признаться себе в собственных страхах. Он помнил Грэйс. Помнил десятки других картин…Нет, не картин – людей, - которые навсегда остались в плену холста. Отрезанные от внешнего мира, никому не нужные, одинокие и…вечные. Он говорил себе, что это глупо, неправильно, но страх оставался. Ведь больше всего на свете он боялся, что когда-нибудь, когда придётся платить по счетам и подводить итоги, его самого будет ждать такой же белый, пустой…холст. Он научился бороться со всеми своими демонами, научился быть сильным, и только эта маленькая слабость не давала ему покоя. Но если он брался за дело, то доводил его до конца. Этот глупый страх раздражал, поэтому…нужно было перестать бояться. А лучший способ побороть страх – осознать, что бояться в сущности нечего. И он попытался. Он только хотел убедить себя в том, что всё в порядке. Просто доказать себе, что холст ему не грозит. Но картина не двигалась. *** «Либо ты что-то меняешь в своей жизни, либо…» В тот вечер он испугался как никогда. И следующая неделя была сплошным кошмаром. Он почти не спал, не мог смотреть на еду, не выходил на улицу. Он проигнорировал вызов Лорда, не смотря на жгучую боль, которую причиняла метка. Все эти семь дней он пытался найти выход. Уже потом, много лет спустя, он проклинал себя за своё решение. Но тогда оно казалось единственной возможностью исправить всё то, что он натворил.
Королева Юга: Эпилог. Комнаты в подземельях были чужими, не обжитыми. Он пытался как-то разложить вещи, но всё валилось из рук. С тех пор, как он узнал, что картины перенесли, прошло три дня. Три кошмарных дня… И две ужасные ночи, когда он просыпался от собственного крика… Ему и раньше часто снились кошмары, но эти стены…Эти ужасные голые стены, что он видел в своих снах, повергали его в ужас. Там, во сне, ему казалось, что он идёт по бесконечному коридору, пустому и безлюдному. Он оглядывается по сторонам, но не видит ни одной картины – только холодные каменный стены. И в какой-то момент он вдруг осознаёт, что этот коридор, эти стены, эта пустота – он сам. И тогда он бежит, бежит, подгоняемый страхом, мечтая лишь о том, чтобы вырваться, найти выход и только не видеть эти камни, не слышать эту мёртвую, густую тишину, не чувствовать этот холод…холод, сковывающий душу, безжалостный, всепоглощающий… Но коридор кончается. И там, в конце, он видит себя. Усталого, поникшего…нарисованного. *** Его портрет так и не начал двигаться. Это значит, что мало было оставить Лорда и раскаяться. Свои ошибки он будет искупать долго. И когда он сделает это, изображение оживёт. Сейчас картина – лишь молчаливый укор. Впрочем, со временем перспектива «вечной клетки» перестанет его пугать. Ведь научилась же Грэйс быть счастливой в своём крошечном мирке цветов и красок… А пока… Наступает ночь. Профессор Зельеварения, Северус Снейп, накидывает на плечи тёплую мантию, накладывает на свои покои охранные заклинания и бесшумно выскальзывает за дверь. Его ждут долгие блуждания по бесконечным коридорам Хогварца… И если сначала, эти ночные прогулки имели цель, то вскоре стали всего лишь дурной привычкой. Ведь пока остались ещё в Хогварце заброшенные коридоры, пустые закоулки и потайные комнаты. А значит, ещё жива надежда.
Королева Юга: Часть третья. Глава первая. Немного о коридорах. Мрачно. Холодно. И сыро. Всё, как надо. Как он любил. «Гармония внутренних ощущений и внешнего восприятия». Кривая улыбка. Ночь обещала быть хорошей. «Если только старик все не испортит…». Он всегда ходил по одному и тому же маршруту: подземелья, по основному коридору, затем наверх – к Астрономической башне, потом через третий этаж к Гриффиндорской, развилка, левый коридор… но в этот раз привычный порядок пришлось нарушить. Остановившись у статуи горгульи, Снейп скользнул взглядом по сторонам и замер у стены. Через пару минут каменное чудовище бесшумно отъехало в сторону, и из открывшегося проёма вышел отчаянно зевающий директор Хогварца. В своей пурпурной, расшитой золотыми фениксами мантии он выглядел почти величественно. Вот только… - Колпак, Альбус, - меланхолично заметил Снейп. - Ах да, - директор виновато улыбнулся и снял с головы предмет ночного туалета. - Эти праздники так утомительны, Северус, - продолжил он, когда они не спеша двинулись по коридору. – Сморило, ничего не мог поделать, - Дамболдор уменьшил колпак и сунул его в карман мантии. – Надеюсь, я не заставил тебя долго ждать? Снейп отрицательно покачал головой, и пару коридоров они миновали в полной тишине. А затем, когда Северус по привычке хотел свернуть к Астрономической башне, случилась первая неожиданность этой во всех отношениях странной рождественской ночи. - Нам не сюда, - вдруг произнес Дамболдор, слегка коснувшись руки Северуса. - Только не это, Альбус, - Снейп мученически возвел глаза к небу. – Вы испортите мне охоту. - Северус, хоть раз в году оставь детей в покое. Минерва с вечера вся на нервах. Из-за тебя она страдает бессонницей каждое Рождество, - Дамболдор укоризненно улыбнулся и направился к выходу к лестницам. Стиснув зубы, Снейп последовал за ним. «Ну конечно, пусть Поттер разгуливает по замку среди ночи - только бы Минерва спала спокойно…чёрт». По коридорам гуляли сквозняки, кое-где факелы уже не горели. Северус шел за директором, гадая, о чём тот хочет поговорить. Сама мысль о том, что вновь придется обсуждать детали «предстоящего», заставляла неприятно ежиться. - Сегодня чудесная ночь, Северус, - неожиданно начал Дамболдор, замедлив шаг. В тусклом свете факелов золотые фениксы на его мантии тепло переливались, сверкая огненными перьями. Одной рукой директор шуршал в кармане (Северус уже подозревал, что вскоре ему предложат лимонную дольку), другой поглаживал свою белую мягкую бороду. За окном не спеша падал снег, все переливалось. Ни звука, только шаги… И Снейпу вдруг стало очень тоскливо и даже как-то… противно…неприятно…он и сам не мог понять, от чего вдруг перебежал взглядом на стены и так стиснул палочку в рукаве. - Не надо, - Дамболдор мягко коснулся его рукава, и Снейп невольно сморщился - вид почерневшей, словно обугленной руки директора окончательно испортил ночь. - Ты слишком часто об этом думаешь. Не терзайся, - между тем продолжал директор, все так же держа Снейпа за руку. – Впрочем, об этом не сегодня. Я хотел поговорить с тобой о коридорах, Северус. - Коридоры? – Снейп невольно напрягся. Было в этой фразе директора что-то….что-то… - Их здесь так много. Неудивительно, что сразу трудно отыскать нужный, - Дамболдор резко остановился и устремил на Снейпа сухой внимательный взгляд. Стараясь унять бешено колотящееся сердце, внешне спокойный, Северус иронично приподнял бровь: - Заблудились? - Северус, Северус…, - директор недовольно покачал головой. – Иногда ты меня просто пугаешь. Сначала ты малодушно решил, что и в Рождественскую ночь я буду мучить нас обоих беседами о Вольдеморте, а когда я завел речь всего лишь о коридорах, лихорадочно ищешь подтекст и язвишь. - Альбус, может быть, вы, наконец, соизволите объяснить, в чем дело? - Снейп нервно скривил рот. Дамболдор тяжело вздохнул: - У каждого свой коридор, Северус, - тихо произнёс директор. – Этот – твой. Проследив взглядом по направлению, куда Дамболдор указал здоровой рукой, Снейп невольно вздрогнул. К концу коридора факелы почти совсем исчезли и только кое-где рвано освещали стены. Там был поворот. Совсем темный, он вызвал странную, неясную тревогу… ему туда? Зачем? - Затем, что когда-то такое Рождество уже было. Пару дней назад потеплело, и всё растаяло. А теперь опять замерзло. И эти сосульки гроздями… Слова резанули так, что Снейп невольно оперся рукой о стену. В висках бешено застучала кровь. А Дамболдор невозмутимо продолжал. Фениксы на его мантии холодно и тускло сверкали, ласкаемые только лунным светом, и сам директор – сухой и невозможно старый – казался гигантским белым пятном, таким же ненастоящим, болезненным, как и сама луна, что… -…зачерствевшим пряником мерцает с тарелки неба. Казалось, что воздух вокруг закаменел, и вдохнуть не представлялось возможным. Ладони вспотели, а сердце…нет, оно уже не билось – оно металось в груди. - Так вы знали, - горько, с болью выдавил он. Никто не ответил. Коридор был пуст. И только в самом конце, на повороте, вдруг что-то мигнуло – загорелся факел. Некоторое время он стоял неподвижно, напряжённо вглядываясь, а потом вдруг резко, решившись, отделился от стены и стремительно направился вперёд. И будь, что будет. Поворот вывел его к маленькой переходной башенке. Круглая, с одним большим окном и двумя выходами – в Хогвартце таких полно. И противоположный выход, кажется, вёл к лестницам… Картину он заметил не сразу. Непривычно маленькая, она висела на стене справа от окна, совсем темная – лунный свет, казалось, нарочно обходил её стороной. Он застыл, не зная, что делать. Подойти было так же страшно, как и стоять на месте. Наконец, он нерешительно шагнул вперед. Замер. Прислушался. С картины не раздалось ни звука. Нет, не так, совсем не так он представлял себе эту встречу. Их старый коридор. Он появляется из-за поворота – взрослый, серьезный, а она, все такая же маленькая и несуразная, вскакивает и начинает визжать. И он недовольно хмурится, пытаясь скрыть смущение, а она бегает туда-сюда… и такая счастливая. Но все не так. Эта незнакомая башенка с чужими стенами, чужим незнакомым окном, и темный прямоугольник напротив. И тихо-тихо. Его никто не встречает. Сделав ещё пару шагов, он остановился рядом с картиной. Грязно-жёлтый пейзаж был все таким же ярким, и девочка на картине … несомненно, это была она. Грэйс. Она лежала среди своих лютиков, такая маленькая и одинокая, что у него перехватило дыхание – как мог он бросить её тогда, оставить одну? И как жил он без неё все это время?.. Чуть подрагивающими от напряжении пальцами он осторожно, боясь потревожить, коснулся холста. Девочка нахмурилась, вздохнула, но не проснулась. Северус тяжело сглотнул и медленно отвел руку. Что он скажет, когда она проснется? Разве есть ему оправдание? Быть может, она ждала его, надеялась, а он не пришел – обманул. Имеет ли он право снова ее тревожить, снова причинять боль? Ведь больно будет, непременно будет. Потому что совсем скоро ему снова придется уйти. Навсегда. Уже по-настоящему. Нет, он должен уйти прямо сейчас. Уйти и не мучить ни её, ни себя. Северус медленно отступил назад. В глазах плыло. Но стоило ему отвернуться, как… - Кто здесь? – раздалось сзади. От неожиданности он вздрогнул и растерялся. А потом обернулся и встретил её испуганный взгляд. Только стук сердца глухо отдавался в ушах. Всё реже и реже… И будто совсем остановилось. Всё замерло. Вокруг, и там – внутри. Как двадцать лет назад… И руки у него дрожат, а она осторожно поправляет шляпку… И взгляд такой недоверчивый, настороженный. А глаза как две искорки – яркие и теплые. Две звёздочки… он помнил. Он стоит, как идиот, а она смотрит, нахмурившись и будто что-то припоминает… И он не выдерживает: - Северус, - тихо. А сам забыл, как дышать, когда она, вскрикнула, вся обмерла и отступила в глубь. А потом схватила рот рукой, сжала пальцы и затряслась. И глаза блестят, как и у него сейчас, должно быть… Только он сдержался, а она заплакала.
Королева Юга: Глава вторая. Из дневника профессора Снейпа: «…глупая привычка. Систематизировать, разложить, упорядочить… Глупая и вредная. Держать мысли в голове – и то небезопасно. Тетрадь же… Не забыть уничтожить. Потом - когда придёт время. Встреча была тяжёлой. Она всё время плакала, я молчал…Ушел, иначе не знаю, что бы было. Теперь уже все завтра. Вечером. Отвратительно. Не к месту. Совсем не к месту… Зачем сейчас? Если бы раньше, немного раньше… Всё было бы проще. Теперь же – обременительно. У меня нет времени. Я не могу думать ещё и об этом. (Абзац жирно зачеркнут.) Ублюдок. Как я могу?…ненавижу». Снег давит. Белый цвет раздражает. Пальцы холодные. Всегда. Мерзко. Тупая боль приступами. Где-то над бровью. Смотреть гадко – ходят, смеются, кричат… Ноет плавно, не сильно, но отвлекает. Тяжело. Все тяжело. Когда, наконец, уроки кончаются, и класс пустеет, я осторожно касаюсь лба – горит. О еде невозможно думать. Сама мысль, что наверху есть люди и они едят, заставляет внутренне содрогаться. Морозит. До вечера – вечность. Нарастает. Характер меняется - будто покалывает. Все из-за ночи. До комнат еле добрался. Что было дальше?... Камин…холодом…неудобно…жестко…идти до спальни – без сил…что-то ещё…да, кошмары…совсем забыл…стены, стены, стены…Мерлин, как ломит…нет, идти нужно сейчас. Быть может, к вечеру меня уже не станет. *** - А….а как? То есть почему? Ну…, - запинается, взгляд отвела. И еще тише: – Вечером же… Прислоняюсь с облегчением. Стены холодные. Все пылает. Вот только пальцы… - Я, конечно, рада…, - растерянно. – Просто…просто не ждала сейчас… Здесь прохладно. Чуть лучше. Шорох платья. Садится. Не смотрит. Обычно чувствую…нет, не смотрит. - Сейчас решил. Вечером не смогу. - Да, хорошо, - не вижу, но кивает. И по-прежнему не смотрит. А потом очень тихо, почти жалко: - Северус, я так не могу… Поворачиваю голову. Невыносимо…там шар, огненный шар… - В чем дело? – спокойно. - Ты знаешь, - закусывает губу. – Знаешь. - Если тебе угодно так думать, - чуть приподнимаю брови, прикрыв глаза. Шмыгнула носом, голову опустила. За шляпкой ничего не видно. - Не приходи больше, - шепотом. - Хорошо, - медленно отделяюсь от стены и направляюсь к выходу. Ступени качаются. Я не смогу. Ад. - Стой! – отчаянно. – Стой же! Возвращаюсь. Сидит зажмурившись, пальцы впились в юбку. Белая и шепчет: - Не могу, не могу, не могу…. - Нужно поговорить. Так у нас ничего не выйдет, - останавливаюсь ровно напротив. Оглядываюсь. Полыхнуло так, что чуть не застонал. Нет, нужно поговорить, скорее. - Не могу, не могу, не могу.. – почти бред. - Что не можешь?! – зло. Прижимает ко рту ладонь. Мотает головой. - Говори, у меня время не бесконечно. - Замолчи, замолчи, замолчи! Утыкается в юбку, зажав уши ладонями. Ублюдок. Почти смеюсь про себя. Не хотел разговора. Боялся. Всю ночь. И сегодня. И холодно, и эта боль – а все от страха…боишься, чертов ублюдок. Правильно, бойся. Тишина. Наконец, поднимает лицо. Красная, руки подрагивают. - Да, лучше сразу все сказать, - и замолчала. А потом умоляющее «начни ты». Вздыхаю, отвожу взгляд, ломаю губы в усмешке, потираю запястья…и с чего начать? - Это было долго…но ничего не изменилось, - произношу, наконец. - Да как же…как? – уже совсем несчастно. – Для тебя не изменилось. Я такая же. Мне-то как, Северус? Как мне с тобой? – запускает пальцы под шляпку – соломенное чудовище падает на траву. Мне никогда не нравилась эта шляпа… - Как раньше, - отвечаю. А голос неожиданно глухой. - Не могу…, - безнадежно. – Ты пойми…вот ты пришел вчера, а со мной что-то страшное случилось – вдохнуть не могла. Не так все должно быть. И не в годах дело, - тяжело дышит. – Не в годах. Я так рыдала вчера. Я плакса, да…я думала у меня в груди что-нибудь порвется – так душило. А ты стоял, стоял…тебе покойно было! – неожиданный выкрикнула и закрыла лицо руками. Раскачивается, мотая головой. Руки не отрывает. Голос еле слышно. – Что же мне делать? Ну что… Плачет. Боль отступила. В груди давит. А мне? Что делать мне? - Грэйс, я понимаю, что тебе тяжело. Но… Перевожу на неё взгляд и вздрагиваю: уже стоит у самой рамы, кое-как нахлобученная шляпа грозно сдвинута на лоб, в левой руке выдранный с корнем лютик. А глаза сверкают – прямо горят. - Понимаешь?! – шипит. – Да ничего ты не понимаешь! Знаешь, ты кто? Хам! Просто хам! Столько лет… я тут, как дура последняя, как клякса недоделанная разревелась, обрадовалась, а он… - Топает ногой, от чего шляпа совсем съезжает. – Пришёл – будто одолжение сделал! Хоть бы слово сказал! Если тебе всё это не нужно, если я не нужна, то и не ходи, ясно? Не ходи! Видеть тебя не хочу! Хам! Хам! Хам! – плюхается на траву и снова начинает реветь. Мерлин… - Грэйс, - вкрадчиво начинаю я. – Послушай… - Не буду ничего слушать! – поднимает пунцовое лицо. – Изменился… так изменился… я ведь ждала тогда и потом ждала… всё время ждала… и ведь не верила уже, но чтобы забыть – никогда! – достаёт свой кошмарный платок. – Не узнать… совсем ничего не осталось… ничего… ни чёрточки… я всё говорю, говорю… молчит… - снова плачет. В горле неприятный комок. Не так нужно было. Совсем не так. - Грэйс, прости, я не хотел… Начинаю волноваться. Рыдания усиливаются. - Грэйс, я понимаю, что вчера повёл себя несколько неправильно, но… Уткнулась в шляпку. Сжимаю кулаки. Раздражает. - Грэйс, пойми, всё меняется. - И дружба? – замерла, но лица не подняла. - Какая дружба? - встаю и начинаю мерить шагами башенку. Как же всё неправильно… – Грэйс, я взрослый человек. Как ты себе это представляешь? Мастер зелий ночами бегает поболтать с картиной, - фыркаю. На душе погано. Продолжаю отмерять шаги. Молчит. Резко поворачиваюсь, и будто оборвалось что-то. Идиот! Зачем сказал?! Нужно исправить, всё исправить… как? Как?! Нельзя так… с ней нельзя… Хочется успокоить, прикоснуться… ох, довёл, ну зачем? Сидит растрёпанная. Смотрит в одну точку. Переводит на меня взгляд. Болезненный такой, будто ударил её… А ведь и правда, ударил – слова-то… чёрт. Что же сказать? - Это страшно на самом деле, - тихо совсем, еле разбираю. – Очень страшно, когда уносят. Шаги слышно, а не видно ничего. Потом вешают… И, - запинается, тяжело сглатывает. – Я кричала. Только не слышали. А вокруг холодно – камень везде. И одиноко-одиноко… снежинки зимой считала. С лютиками можно говорить, когда совсем… А самое страшное, что не найдёшь… Вдруг ты вернёшься и не найдёшь. Я всё представляла: ты заходишь, а там только стены… Холодные-холодные. Только что тебе стены… у тебя и тут холодно, - прижимает руки к груди. – Совсем холодно. А у меня тепло. Поэтому больно. Стискиваю зубы. Не права, Грэйс, ты не права. - Я пришёл. А там только стены. С тех пор здесь, - кладу руку на грудь. Голос чуть дрогнул. – Холодно. - Зачем ты так со мной? – смотрит по-детски наивно и… Я себя ненавижу. И ответить не могу. - Не приходи больше. Так тебе лучше будет. Не терзайся. Я вздрагиваю. - Откуда? - Глаза выдали, - грустная улыбка. Ухожу, ни разу не обернувшись. На третьем этаже останавливаюсь. Не смогу без неё. Не смогу прятаться в этих подвалах, зная, что она здесь. Одна. Так мало времени осталось. Я тоже имею право… на друга. Возвращаюсь. Она сидит всё так же, только щёки опять мокрые. - Я приду. Завтра. И потом тоже. Если ничего не случится. - Но ведь случится, - шёпотом. Киваю и ухожу.
Королева Юга: Глава третья. Из дневника профессора Снейпа: «...не придти. Просто в какой-то момент я вдруг замечаю, что стою на лестнице, ведущей на пятый этаж. Я целый день говорю: «Нет!». Но что-то чуждое мне, болезненное и ноющее…оно решает за меня. (Последняя фраза перечёркнута крест на крест.) Порой мои мысли просто безумны. Безумны и чудовищны. Это не выход. ТАК нельзя. Но я буду свободен, всё кончится. Эта мысль не даёт мне покоя – терзает. Ведь это так просто… Глупец, откуда эта уверенность, что получится?!.. К лету все решится… Время… его почти не осталось». Путано всё как-то. Раньше – ну, давно ещё – я бы рада была. А сейчас – не знаю. Он приходит так часто, иногда каждый день. Только нет в нём ничего от Северуса. Ну, нет и всё! Даже глаза… Раньше живые такие были: взгляну и успокоюсь, потому что сразу ясно – это он только с виду такой, а внутри – краски тёплые. А теперь всё глухо. Снаружи – черным-черно, будто кисть, малярную такую, широкую, в целый жбан окунули, вытащили всю в густой, тягучей пакле и закрасили. А внутри пусто. Ничего нет. Даже чёрного. Как стена, с которой только-только сняли последнюю картину – светлые прямоугольники остались как напоминания, что там когда-то висели пейзажи, а так - холодно и глухо. Потому что стёрли краски. Может, даже растворителем. Сразу видно – кто-то хорошо постарался. И там одиноко. Очень-очень. А я всё, как тролль безмозглый, рвусь напролом – вопросы ему задаю, глупости всякие рассказываю… Вдруг что проснётся? Вдруг осталось? Ну, вот ведь зря всё это – ему и дела нет. Только мне вот больно, что он такой… *** Сидит нога на ногу. Палочку в руке вертит. И смотрит в окно. Задумчиво так, даже не моргает. Вздыхаю со скуки. - Пурум-пурум… какое солнце голубое, как травка блестит… - выдёргиваю из шляпки соломинку. - Нет, небо, - машинально. - Что небо? - Голубое. И вновь молчит. Вот ведь какой! - А на дворе ночь, между прочим, - ничего, я своего добьюсь! - Я заметил, - хмуро. - Значит небо не голубое, - ещё одна соломинка покинула место обитания. - Грэйс! – раздражённо. Ну, хоть повернулся. Глаза аж засверкали! Прищуриваюсь. - Давай рассказывай, как у тебя дела. В окно у себя смотреть будешь. - У меня нет окон, - цедит сквозь зубы. - Ну значит, не будешь, - развожу руками. – Как день прошёл? - Как обычно. - А кто-нибудь что-нибудь натворил? - Нет. - Неинтересно. А Поттер? - Мне до него дела нет. - А что было на завтрак? - Не помню. - А… - Ты прекратишь когда-нибудь?! – вскочил. Ууух, разозлился! Не спеша встаю. - То же самое хочу спросить у тебя. - Я не настроен на беседу. Неужели не видишь? - Ну и не приходи тогда! С грохотом левитирует стул к стене и стремительно удаляется. И мантией на прощанье взметнул так красиво. - Ну, вот и поговорили, - вздыхаю в пустоту. Сейчас будем считать. Берём лютик. Двумя пальчиками за лепесток. Жёлтенький, тоненький, нежный… выдрали. Берём второй… Ага, уже шаги слышно. Лепесточек тю-тю – и нету… - Знаешь, Грэйс… - влетает в башенку и уже открывает рот для гневной триады, но… - Только три лепестка, - выкидываю лютик. - Что три лепестка? – удивлённо. - Тебе нужно три лепестка, чтобы поменять своё решение. Мученически закатывает глаза и трёт виски. - Хорошо, - вновь ставит стул напротив. – Спрашивай. - Мне не хочется спрашивать всякую чушь. Но я вот думаю: если ты на ерунду так реагируешь, то что с тобой будет, если я чего серьёзное спрошу. М-м-м? – увлечённо расправляю складочку на платье. - У меня был тяжёлый вечер. Прости. Вот он сначала на меня смотрел, а потом взгляд отвёл. Я не вижу, но мне так кажется. - Ты сильно изменился. Мне страшно, как ты изменился, - выговариваю наконец. И глаза закрываю. Что он сейчас скажет? - Когда-то мне тоже было страшно от этих перемен, - отвечает после продолжительного молчания. Чувствуется, с трудом. - А сейчас? – поднимаю на него взгляд. - Сейчас уже всё равно. - А обратно – никак? Усмехается. - Невозможно. Слишком много грязи, крови, смерти… После такого обратно не возвращаются. - Ты не пытался. Качает головой. - Пытался. Не получилось. - Ты себя всё время терзаешь. Я вижу. За что? - Я сглупил. - Сильно? - Очень. Пытаюсь исправить. - Давно? - Почти всю жизнь. Стискиваю в руке очередной цветок. А потом спрашиваю шёпотом: - А откуда ты знаешь, что всё ещё виноват? И он вдруг поворачивается ко мне и смотрит прямо насквозь. А потом говорит одними губами? - Он не двигается. И я всё понимаю. Гляжу на него, а сама даже моргнуть не могу. И вдохнуть хочется, а грудь сковало. - Что же ты наделал?.. Бедный… Закрываю губы рукой – дрожат. А он усмехается снова – горько до боли – и только смотрит так, что взгляд отвести страшно. - Я знаю, почему ты такая, Грэйс. Я всё-всё знаю. Молчи, - перебивает он, как только я пытаюсь что-то сказать. – Я не хочу слышать, виновата ты или нет. Пусть это для меня останется тайной. Ты для меня вся светлая, чистая. Я даже думать не хочу, что ты могла совершить что-то, за что так наказывают. Но я – совершил. Он не двигается. Совсем не двигается, Грэйс. Только я уже не боюсь. Теперь, когда я снова тебя вижу…Это не самое страшное быть такой. Иногда жизнь – настоящая жизнь – гораздо ужаснее, поверь. Порою я думаю, что в день, когда он шевельнётся, я потеряю последний путь к отступлению. Мне будет некуда идти. И впереди только пустота. И холодно. Там холодно… мне кажется. И взгляд его как раньше – тёплый и грустный. И весь он такой же. И всегда был. Я только не рассмотрела. Не увидела. Вытираю нос рукавом. Только не буду плакать. И так плакса… И обнять его хочется – страшно. До дрожи. Просто встать рядом, уткнуться в плечо и сказать, что там не холодно. Совсем не холодно. Я знаю. А он бы усмехнулся и сказал… - Холодно. Одному всегда холодно, - и правда усмехается. Потому что я вслух всё сказала. Потому что я плакса и уже всхлипываю. А он вдруг встал, подошёл совсем близко и сказал то, что я и услышать не мечтала: - Но сейчас тепло. Когда я здесь. Проводит ладонью по раме, будто по плечу погладил, кидает последний взгляд – уже холодный, уже пустой – и уходит. А слова остались со мной. Самые тёплые слова на свете.
Королева Юга: Глава четвертая. Из дневника профессора Снейпа: « Я закрываюсь, я не могу. Не знаю, не знаю, что происходит….я...(фраза жирно зачеркнута). Чем меньше времени у нас остается, тем меньше я хочу ее видеть. Она поймет. Ей легче. Картине не может быть так больно. Конечно, не может...трус». - О, мисс Миллер, как хорошо, что вы никуда не ушли сегодня! – добродушная, почти детская улыбка и такой глубокий, тяжелый взгляд. Странный человек. Удивительный. Улыбаюсь. Широко-широко. Мне всегда хочется улыбаться, когда он приходит. - Позавчера я вас не застал, - качает головой, борода мягко колышется. Шорох мантии, скрип продавленного кресла. За окном почти все сменилось. Весна. Черное от дождя квидичное поле, все сырое, пахучее, и небо такое яркое, что грудь сладко щемит, если представить, как там, за окном, свежо и ласково. - Ну, что вам напоминает? – очередная улыбка, затерянная в сахарной вате бороды. Солнце бьет в окно, мантия директора переливается, и на какое-то мгновение мне кажется, что весь он сделан из глазури, а те полумесяцы, что так сверкают, – всего лишь лимонные две дольки. Смешно. Щурюсь, чешу нос, и наконец решаюсь: - Пирог. - Опять пирог? – удивленно вскинутые седые брови, и старческая, смуглая рука исчезает в бездонном кармане. Натягиваю шляпку на самые уши. Солома колет щеки, и в волосах чешется. Но я все время смущаюсь при нем. - Пирог он и есть пирог, только теперь шоколадный, - склоняю голову на бок, опять не сумев сдержать улыбку - Удивительно! – шорох бумаги. – Никогда бы не подумал! Лимонная долька, прозрачная и сладкая даже на вид, переливается на солнце бисером сахара одну только секунду, а затем аппетитно-преаппетитно исчезает во рту директора. Наверное, с таким же умилением и восторгом когда-то я запихивала за щеку сочный вишневый шарик. Вздыхаю. - Ох, извините, Грэйс, - кулек исчезает так же быстро, как появился. Профессор хмурится, похлопывает себя по карману и с укором смотрит на свою руку, будто это она и только она одна виновата в тяге к сладостям. И снова вздыхаю. Жалко. На эти дольки так вкусно смотреть. – Привычка. Дурная привычка, - качает головой. Глаза так сожалеют. Искренне, несчастно. - Да ладно уж вам, - смеюсь, стаскиваю шляпку. Огромным одуванчиком она расцветает на траве, потрепанная, и солома во все стороны. – Вы ешьте, все в порядке. Он тоже улыбается, но дольки не достает. Внутри мне так обидно… - Ох, мисс Миллер…сладкое меня погубит, - тихо смеется. Он тоже вспомнил его. Я чувствую, что мы вспомнили вместе. - Я тоже сластена, - подминаю под себя правую ногу. – Вот так вот. А он говорит, что это плохо… Улыбка смазывается. Сначала у меня. Потом – у директора. Молчим. - Мисс Миллер, - куда-то в окно. – Давно он у вас был? Знала. А отвечать не хочется. Потому что да. Очень. Сглатываю и дергаю уголком рта. - Давно, значит, - пальцы, узловатые, накрывают подлокотник, жестко, сильно. Вот и я о том же. – Плохо. Очень плохо. Киваю. -Дела у него, да? – и голову вверх. С надеждой. Качает головой. Морщины четкой паутинкой. Так заметно… - Нет, мисс Миллер….Грэйс. Ко мне он тоже не заходит. Я думал, Северус вам что-нибудь говорил. Внимательный взгляд из-под этих его долек. Бесполезно. Чего уж тут….не говорил. Не приходил. Грустно мне, как подумаю. - Уж месяц не появлялся….ну разве можно так? – брови у меня домиком, знаю. Да что сделать, отчаянно…. Чуть покачивается. Мантия уютно шуршит. - У вас там какой-то шуршунчик, - хмурюсь, тыкая пальцем. – Вон там. Самый настоящий. Все время шуршит. Директор тихо смеется, оглядывая подол, а я не могу. Северус бы нахмурился. И шуршунчика бы искать не стал. Зато хмыкнул бы…директор так не умеет. Он вообще не хмыкает. - Ну насмешили старика, мисс Миллер, - глаза сверкают за половинками. А у Северуса черные. И мантия. И он бы ослабил воротник, потому что лучи жгут черное. Сварился бы, пыхтел, но мантию бы не снял. А я бы смеялась. И все вслух. Как всегда. - Да, упрямый он, - кивок. – Такой упрямый…Я пришел к вам из-за него, Грэйс, - глухо, старчески сипло. - Я знаю, – взгляд вверх. – Вы всегда приходите из-за него. - Скоро Северусу придется покинуть Хогварц. Он, несомненно, говорил вам об этом, - долгий тяжелый взгляд. Ни намека на вопрос…. - Угу, - цепляюсь за лютик. Хоть что-то в руке сжать. Правая нога затекла. Ну и пусть. Пауза. Противная, до горечи во рту. Мерзкая. Скользкая. Одно дело знать, другое – говорить об этом. Ведь лучше вообще не думать, пока не случилось. А я вот думаю. Каждый день. А он не приходит. Сколько у нас? Начало апреля. Чего же он так? Что я ему? Страшно в сердце. Страшно мне за него. - И вы ведь тоже не расскажете, да? - тихо, заранее с обидой. Потому что не расскажет. Хороший он, старик этот. Он его любит. Но только не так. Как дедушка….нет, это мне как дедушка. Хотя, и ему тоже…не знаю. Добрый. Но ничего не скажет. Оба молчат. - Это не так уж важно, Грэйс, - мягко. - Конечно. Он всего лишь уйдет. Вам то что, это я здесь картина, - кривлю губы, а лютик вырван. Хватаюсь за второй. Так и сижу опять. - Не нужно так, Грэйс. Не нужно, - грустно. С болью. - Он что-то задумал, Грэйс. Я не могу понять, в чем дело. Северус не позволит мне читать его мысли. Иногда мне кажется, что он и сам их боится. Лучи спадают. Туча. Директор теперь совсем темный. Только золотистые дольки-очки и видно. В горле комок. Будет дождь. - Вы ведь знаете, Грэйс? Ведь так? – почти утвердительно. Но.. - Нет, не знаю, - рука занемела, цветок в руке повис. Горько. – Ничего я не знаю. Это вы здесь вездесущий. Это вам он все говорит. Это вы видите его каждый день. Это вы знаете, почему он уйдет. Мне просто сообщили. Так…чтобы не надеялась. А я и не хотела…..мне не надо….и он….и он мне не нужен….как я ему не нужна! – во рту солено, губы краснеют и дрожат, нос распухает. Не вытираю. И даже за платком не лезу. - Вы знаете, - тихо. - Не знаю! Не знаю! – реву. Реву, а за окном как громыхнет. И еще раз. – Не знаю! Кто я такая, что б мне говорить?! Кто я ему?! Никто! Никто! Никто! Он стоит у самой рамы. Высокий и темный. Половинки не блестят, и глаз не видно. Да я и не смотрю. Меня тошнит слезами и всю трясет. Я жалкая….такая жалкая…. - Грэйс, поймите, это важно, - совсем громко. С нажимом. – Он вернется. Я обещаю, он вернется. Если не наделает глупостей. Грэйс, вы меня слышите?! Мы с вами можем ему помочь. Грэйс! - Ему уже никто не поможет, - трясусь сквозь мерзкую, гадкую улыбку. – Слышите?! Никто! И выплевываю, бросаю прямо ему в лицо, так, чтобы ожгло, чтобы понял, чтобы понял… - Не двигается он, понимаете? Понимаете?! И лицом в юбку. Уткнуться, зарыться, не слышать….себя саму не слышать! Тихое, безжизненное: - Что же ты делаешь, Северус…. Я плачу. Я так давно не плакала. Я так давно…. - Ну что вы, Грэйс…что вы так? – ласково. Как дедушка. Да, если бы у меня был дедушка, он был бы таким… Я поднимаю голову, наши взгляды встречаются. В бессилии сжимаю пальцы. Вот видишь, Северус, не мне одной больно за тебя. А тебе? Тебе за нас больно?
Королева Юга: На сегодня, увы, все. Новые главы еще не бечены, так что не судите строго - Элджин обещала поправить.
Сranberry: А красиво-то как... Спасибо большое автору. Идея с портретами- просто красота. И пусть СС немного не такой, как мне нравится. Но стиль изложения.... Все так... ощутимо. ИМХО, само собой. Но это ИМХО в полном восторге.
Algine: Ох, вот только прочитав, я поняла, что соскучилась по Грэйс. Она такая непосредственная ))) и Северус изменился. Интересно, что там будет после шестой книги. И мне очень понравилось про очки-дольки.
Королева Юга: Сranberry спасибо, я рада, что первый отзыв, который я получила после столь длительной разлуки с любимым форумом, такой положительный Algine и я, и я соскучилась! И по ЗФ, и по читателям, и по любимой бете =))) Algine пишет: Интересно, что там будет после шестой книги. да ничего особенного, после финала шестой книги сразу будет эпилог фика, так что мне не придется особенно фантазировать на тему хоркруксов, дальнейшей участи Снейпа, Вольдеморта и прочего. Решила, так сказать, отделаться малой кровью. Algine пишет: И мне очень понравилось про очки-дольки. спасибо, рада стараться =)
Elekctra: Королева Юга Очень интересно пишешь. Нестандартный сюжет, порой неожиданные повороты событий. Некоторые сцены невозможно было прочитать, не пустив слезу. А продолжение когда будет?
Королева Юга: Глава пятая. Из дневника профессора Снейпа: «… «Мне дать вам время на прощальную речь?». Он так смеялся, что, разумеется, подавился леденцом. Это было забавно. Почти». «У каждого свой коридор, Северус». У него их тысячи. И хотя теперь он знает, какой из них тот самый, нет, он не свернет туда больше, не поднимется по пыльным ступеням и, уж конечно, не будет с ней разговаривать. Никогда. Луна навсегда теперь будет просто луной, а поле для квиддича – просто полем для квиддича. Пироги, оладушки, сахарная пудра звезд – все это ее мир. А в его мире луна не улыбается и звезды никогда не падают. Да-да, и на улице просто ночь, и дело вовсе не в том, что кто-то сменил краски. Он и сам не понял, когда вновь решил порвать с картинами. Со всеми картинами. Его портрет, на который он еще недавно возлагал столько надежд, вернулся в бумажный кокон и был надежно спрятан от своих и чужих глаз. Странно, но в этот раз потеря принесла облегчение. Осознание пришло медленно, само собой. Просто в какой-то момент убрать портрет показалось правильным решением. А следующей ночью он свернул в другой коридор. Он поступил верно и причинил боль меньшую, чем непременно принес бы в будущем. Да, осталась только грусть. Но она была светлой. Его мысли прояснились, и предстоящее уже не пугало. Теперь он понял, почему так боялся раньше. Он должен был убить. Нельзя сказать, что для него это ново, к тому же впервые убийство было оправданным. Волновало другое. Как объяснить это ей? Не важно, вынужденная это мера или нет, - сама мысль, что в ее глазах он предстанет чем-то ужасным, темным, чуждым ее краскам, заставляла что-то в груди биться так яростно, что становилось больно. Его план теперь казался глупым и бессмысленным. Если раньше, корчась в судорогах под круциатусом Лорда или сидя за чашкой отвратительно сладкого чая в кабинете директора, он удовлетворенно, с нелепым чувством превосходства, где-то в глубине сознания лелеял мысль, что выйдет из этой игры победителем вне зависимости от финала, то теперь он понял, насколько утопичными были его надежды. Грэйс никогда не примет его таким, какой он есть на самом деле. Она знает, что он убивал. Но это было произнесено вскользь, так быстро и незначительно, что вряд ли она задумалась над его словами потом. Чем ближе становился тот день, тем меньше он желал ее видеть. Она картина. Сочетание красок. Не более. А картины должны разговаривать с картинами. Она сама виновата в своем одиночестве, ведь всегда можно выйти в коридор и поговорить с другими. В глубине души он понимал, что поступает неправильно. Что вновь ищет оправдание. На этот раз перед самим собой. Иногда он с такой отчетливостью представлял, что она чувствует там одна, снова брошенная им, одинокая, навсегда одинокая… И тогда он ненавидел себя так сильно, что ненависть заглушала желание вновь увидеть ее. *** Черное с просветами небо. Вот-вот заплачет. Тихо и тревожно. Директор отвернулся от окна, зачем-то окинул взглядом комнату, задумчиво цепляясь за безделушки, наконец, подошел к столу и тяжело опустился в кресло. Боль в руке, пульсируя, нарастала. Ожидаемо и оттого раздражает. В глазах чуть рябит. Нужно выпить зелье. Зелье…нет, сегодня он слишком зол на своего зельевара. Часы бьют одиннадцать. И с последним ударом стук в дверь. Пунктуален, как всегда. - Входи, Северус. Пальцы в замок, взгляд суровый. Он это заслужил. Снейп входит, прикрывает дверь и останавливается напротив. Нахмурился. Присесть ему не предложили. - Я недоволен тобой, Северус, - очень тихо. - Не вы один, директор, - усмешка. Пауза. Снейп, не опуская взгляда, медленно подходит к другому креслу. Садится. Спустя секундное замешательство, откидывается, кладет ногу на ногу. Впервые Дамболдор не знал, с чего начать. Злость на себя, на Снейпа, на эту ситуацию, что завела их в тупик, смешала мысли. Хотелось уснуть, а проснувшись, увидеть все по-другому – ясно, покойно и без этой боли, что так раздражает. - Ну что ж, Северус, - а вот и выход. – Ты ничего не хочешь мне рассказать? Напряженные плечи расслабляются, взгляд успокаивается. Крючок заброшен. - Возвращаемся к нашей извечной теме, Альбус? – пальцы лениво поглаживают подлокотники. Замирают. Взгляд вверх, пронзительно, с блеском. – Настолько не доверяете, что вынуждены допрашивать самостоятельно? О, нет, подождите-ка, - легкий прищур, пара секунд, и снова откидывается довольный. – Очередной крючок. Не очень-то остроумно. Директор качает головой, размыкает переплетенные пальцы и тихо смеется. - Признаюсь, у меня было не так много времени, чтобы все продумать. Чай, лимонную дольку? - С лимонной дольки следовало начать – я раскусил бы вас не так быстро. И да, пожалуй, чай. Взмах палочки, и на столе появляется поднос с чайником, двумя чашками и вазочкой конфет. - Так значит, Том молчит? - При мне – да. - И вчера ничего? - Я бы сообщил, - раздраженно. - Ну-ну, Северус, не сердись на старика, - лукаво, откуда-то из-за чайника с заваркой. . Снейп вдруг нахмурился; мимолетный взгляд, брошенный в сторону директора, закончил свое существование в чашке чая. - Вы были сердиты, когда я вошел. - Ты же знаешь, что я не могу долго сердиться на людей, - снова мерцание глаз, полуулыбка – ласковая, теплая. От чего-то стало очень спокойно. - Еще одна дурная привычка. Короткий смешок с обеих сторон. - И все же? Стук фарфора. Тонкие белые пальцы хищно кружат над вазочкой со сладостями и, наконец, пикируя, цепляют квадратик горького шоколада. Дамболдор, до этого с улыбкой наблюдавший за манипуляциями Снейпа, вдруг посерьезнел и негромко произнес: - Я только что вернулся от мисс Миллер, Северус. Пальцы ослабли, чашка качнулась, но была перехвачена второй рукой. Настороженный, тяжелый взгляд сквозь черные пряди. - Представь, вернувшись, я был так зол, что даже не хотел просить тебя о зелье, - сухая почерневшая рука взметнулась в воздух и так же быстро опустилась на стол. Снейп лишь сильнее сжал пальцы на чашке. Молчание зельевара распаляло уснувшие было злость и раздражение. Перед глазами худые хрупкие плечики, содрогающиеся от рыданий. Взгляд директора мгновенно остекленел. Должно быть, так смотрит хищная птица, прежде чем вцепиться в жертву когтями. Губы Снейпа сошлись в тонкую бледную полосу. Гнев, раздражение, злость, боль, обида – все смешалось в теплом, тесном от книг и вещей кабинете директора. - Так вот, значит что, - прошипел Снейп, поднимаясь. Чашка с остатками чая была практически брошена в блюдце. Взгляды схлестнулись. С ужасом на грани паники Снейп понял, что Дамболдор медленно проходит сквозь его барьер, проникая в разум. - Сядь, - с нажимом. Во рту пересохло, пальцы левой руки дрогнули, сомкнувшись на палочке, но тут же отпустили и сжались в кулак. Он не должен. Медленно, словно кто-то невидимый давил на плечи, Снейп опустился в кресло, не в силах прервать зрительный контакт. Прошла минута, затем другая. Но Снейпу казалось, что эта пытка, когда директор будто ледяными пальцами перебирал его воспоминания, мысли, малейшие оттенки чувств, когда-то испытанных, не кончится никогда. Воздух вдруг стал горячим и приторным – казалось, омерзительный аромат конфет и шоколада заполнил все вокруг. Он не мог вдохнуть, но не чувствовал, что задыхается. Грудь давило. И вдруг все кончилось. Снейп обнаружил, что сидит в кресле напротив директора, неестественно прямой, вцепившись побелевшими пальцами в подлокотники. Дамболдор стоял у окна, но Снейп отчетливо видел его лицо на черной поверхности стекла. Стук капель по крыше, тихое воркование Фоукса, остывший чай в чашках, горка лимонных леденцов рядом с чернильницей. Когда-то он проходил через это после каждого вызова Вольдеморта. Но то, что много лет назад казалось правильным, теперь принесло боль столь сильную, что хотелось забиться в угол где-нибудь в подземельях и в бессилии завыть. Альбус предал его. - Сейчас ты вернешься к себе и успокоишься. А потом уничтожишь картину. Ты понял меня, Северус? Глаза директора в отражении не были голубыми, а теплые искорки гасли в дожде. Да может, их и не было, этих искорок… Снейп так устал, что смог лишь кивнуть. Затем он тяжело поднялся и вышел. Дамболдор снял очки. В глазах щипало.
Королева Юга: Вот и продолжение, еще часть будет завтра. Пока небечено, если обнаружите страшные-ужасные очепятки - не стесняйтесь, говорите.
Algine: Люблю когда пишут о Дамблдоре и Снейпе, у них такие непонятные отношения, что всё время ждёшь какого-то подвоха.
Lecter jr: Королева Юга вот оно как бывает, когда привяжешься к фику, а он неокончен. И автор пропадает надолго. Приучаешь себя к мысли, что, скорее всего, продолжения не увидишь и не узнаешь, чем там все закончилось. И живешь себе дальше) А потом раз - и сюрприз. ТАКОЙ. Спасибо огромное.
Королева Юга: Algine Algine пишет: у них такие непонятные отношения, что всё время ждёшь какого-то подвоха. вот-вот, я когда эту сцену писала, сама не знала, чем их разговор закончится. Честно говоря, я все никак не разберусь - хороший Дамблдор или плохой =) С одной стороны - умильный такой дедушка, а с другой - хитрый манипулятор. В общем, у меня он, кажется, получился чем-то средним. Lecter jr Приучаешь себя к мысли, что, скорее всего, продолжения не увидишь и не узнаешь, чем там все закончилось ну зачем же так писсимистично? Все когда-нибудь закончится, в том числе и этот фик...ну, я надеюсь.
Королева Юга: сорри, что пока без продолжения - у меня тут незапланированный экзамен выскочил. Если сегодня силы будут, выложу новую главу.
Зелёный чай: Королева Юга Спасибо вам огромное - вы делаете мне сказочный подарок (да и не только мне ;). Вы написали историю, которую мне всегда хотелось прочитать. Поэтому когда на Сказках под вашим фиком появился суровый вердикт "замёрз"... Выла я долго. И нет-нет да и вспоминала эту сказку. Так что спасибо-спасибо-спасибо вам!!! И удачи на экзамене! :)
Королева Юга: Зелёный чай вы делаете мне сказочный подарок вы меня тоже без подарка не оставили - я так рада каждому отзыву! Зелёный чай пишет: Так что спасибо-спасибо-спасибо вам!!! да не за что, мне самой приятно писать и видеть, что кто-то эту писанину читает. Зелёный чай пишет: И удачи на экзамене! экзамен на совесть завален (не повезло, попала к декану на собеседование, а он - ну вылитый Снейп!), так что сажусь писать новую главу. Сегодня будет.
полная версия страницы